Невольничество в Северной Америке (1861)

В обстоятельствах, в которых теперь находится Россия, конечно, едва ли какой-нибудь разряд сочинений может быть для нее интереснее, чем книги, определяющие относительное достоинство принужденного и свободного труда. Вот почему, прочитав заметки американца Эбботта*, составленные во время путешествия в Кубу и в невольничьи штаты Северной Америки, мы решились передать публике содержание этой книги, написанной без притязаний, в небрежной форме дневника, но тем не менее весьма любопытной. Считаем не лишним заметить, что автор ее человек чрезвычайно набожный, весьма умеренный, так что его никак нельзя заподозрить в преувеличении фактов, которые он описывает.

Беспредельная бедность, тяжелое физическое страдание, крайнее оскорбление всех человеческих чувств, отсутствие каких бы то вы было привязанностей, отсутствие всякой радости, отсутствие всякой надежды на улучшение участи и, наконец, при всем этом, кнут плантатора всегда везде и за все — вот в каких обстоятельствах трудится невольник. Может ли быть сомнение в том какие чувства такой труд должен возбуждать в груди труженика, и как жалок, как ничтожен должен он быть по своим результатам? И люди, пятнающие себя гнуснейшим из всех человеческих преступлений, не хотят или не могут понять, что оскверняют себя совершенно напрасно, к своей же невыгоде. Мысль эта была у нас высказана так часто, что многим вероятно не раз приходилось уступать могущественной силе логики и фактов. Но предрассудок, особенно, когда он касается кармана, трудно искоренять. Не раз еще придется повторят перед публикой новые вариации на старый лад, прежде, чем смутная мысль уступит место сознательному убеждению. Чтобы по мере сил своих способствовать этому изменению в образе мыслей значительной части публики, мы и решились в этой статье изложить главные мысли любопытной книги Эбботта.

Посещая роскошные берега Кубы или обширные пространства невольничьих штатов Северо-Американского Союза, путешественник прежде всего поражен печальным контрастом между богатством, роскошью природы и жалким состоянием массы населения. Казалось бы, что среди таких великолепных долин и холмов, под таким благословенным небом, человек мог бы блаженствовать, почти без всякого труда, — а между тем, куда ни повернешь взор, везде видишь тяжелый, изнурительный и, странно сказать, бесплодный труд. Гурты людей работают с утра до вечера, почти без всякого отдыха, а между тем почва, По-видимому столь щедрая, все-таки не спасает их от крайней нищеты. Ужасное физическое состояние невольников доходит до того, что многие из них, особенно женщины, совершенно лишаются человеческого образа. «Смотря на эти ужасные отвратительные создания, — говорит Эбботт, — не верится, чтобы это были женщины, матери, не верится, что кто-нибудь мог любить их, что они сами способны к человеческим чувствам».

Состояние этих жалких, замученных людей так ужасно, что его можно счесть последней степенью человеческого несчастия. А между тем под благословенным небом южной Америки есть создания, которых участь еще более возмутительна. Это кулии. Страдания ими переносимые потрясают душу еще сильнее, чем бедствия невольников. Это происходит от того, что их участь действительно печальнее, но сверх того и потому, что обращение с ними обличает всю глубину человеческого разврата, всю изобретательность его на средства пить кровь ближнего. Участь кулиев всего лучше доказывает,что, когда имеешь дело с известными людьми, недостаточно быть свободным, а нужно быть сильным, обеспеченным, нужно иметь залоги сохранения свободы. Иначе свобода окажется хуже рабства. Ведь кулии свободны. Это нам известно, бедные китайцы, которые подряжаются работать на хозяина, взамен бесплатного перевоза на новое место, одежды, питья и четырех долларов в месяц. Эти четыре доллара, к концу восьмого года (обыкновенный срок найма кулиев), должны бы были составить сумму в 380 долларов, а такая сумма в глазах бедного, умеренного китайца кажется неистощимым сокровищем. Он подряжается, и с радостью заключает обязательства. Его сажают на корабль, перевозят, положим, в Кубу — и затем тотчас же по выходе на берег он видят, что горько ошибся в расчете. Во-первых, законтрактовавший его господин большею частью немедленно перепродает его, совершенно как невольника, а затем его подвергают высочайшей степени пытки, которая называется работой на плантациях невольника, большею частью, не расчет замучить до смерти, но не позволят кулию дотянуть до восьми лет, напротив, весьма выгодно, так как в этом случае можно не заплатить ему обещанных денег. Впрочем, если бы, несмотря на добросовестнейшие усилия плантатора, кулий остался жив, то первый оттого немного проигрывает. Под конец срока он его перепродает другому плантатору, который требует от несчастного новых восьми лет службы, и истязание продолжается до смерти пациента. Можно с большою достоверностью сказать, замечает Эббот, что из Кубы ни один кулий не возвращается на родину. Так как подрядчики кулиев нанимают только мужчин и мальчиков, то эти несчастные лишены даже того жалкого утешения, которое доставляет невольнику семья. Кулии, также, как и невольники, работают гуртами, под поощряющим влиянием надсмотрщиков, вооруженных кнутами, и отдыхающих под тенью дерева или павильона. Впрочем, кнут здесь точно является больше для картины. При понятиях китайца о чести и при его мстительности, было бы опасно опустить ременную полосу на спину кулия. Смерть обиженного или обидчика была бы вероятным последствием этого столь простого поступка.

От личностей перейдем к жилищам. Издали они кажутся весьма живописными. Под роскошным небом юга белеет небольшое строеньице, окруженное и полузакрытое великолепною растительностью. Смотря на такого рода картины, многие восклицают: «Ах, как прекрасно! как в этих милых хижинах должно быть хорошо, как несправедливы жалобы на судьбу невольников. Положим, что эти «хижины» точно милы, — и все-таки затем на вопрос о справедливости жалоб ответим другим вопросом. Что такое человек? Просто ли он животное, обреченное на великий труд, вплоть до самой могилы? Лошадь, свинью достаточно хорошо содержат, но человеку недостаточно дать сносное помещение. И всякая система, которая обрекает его на невежество, которая заглушает его благороднейшие стремления, которая не позволяет ему достигнуть человеческого развития, должна быть названа зверской, бесконечно постыдной. Там, где дух человека подавлен, забит, нельзя говорить, что с ним хорошо обращаются, потому что он спит под непрорванной крышей, на чистой соломе, ест хороший хлеб и одет так, что может исправно работать.

Но ведь и эта жалкая подачка есть миф, незнание или ложь. Жилище невольника состоит, большею частью, из одной комнаты, где кучей спят мужчины и женщины, старики и молодые. Нет стекол в дырьях, заменяющих окна, нет пола, замененного грязной вонючей землей. Свеча никогда не блестит в убогом помещении. Выбившиеся из сил, полумертвые люди в потемках возвращаются с работы, в потемках, на полу, пожирают пищу и спешат лечь, чтобы, хотя на несколько часов, забыть то, что перестрадали и что должны еще перестрадать. В грязной вонючей конуре нет мебели, нет ничего, служащего для комфорта, нет книги. В ней нет места для какого бы то ни было удовольствия, развлечения, нет места для уроков ребенку, для материнской ласки, для какого бы то ни было движения человеческой души.

О, кто бы вы ни были, человек, говорящий что судьба невольников возможна, взгляните мысленно на такую хижину и скажите, согласились ли бы вы жить в ней, согласились ли бы вы нести удел этих несчастных, обрекли ли бы вы на него свое семейство. Нет, вы бы с ужасом отшатнулись от этой мысли, и ваше невольное судорожное движение показало бы, что вы очень хорошо понимаете, как мало этот удел приличен человеку, что вы считаете его приличным только для «невольника». «Какое непостижимое создание человек, — говорит Джефферсон, отец американской демократии. — Для доставления себе свободы, он готов подвергнуться тягчайшему труду, голоду, побоям, заключению — даже смерти, и между тем, забывая свои собственные чувства, налагает на своего ближнего оковы, несравненно более тяжелые, чем те, которые он разорвал ценой таких отчаянных усилий».

Есть две методы обращения с рабочими животными. Одни предпочитают заставлять их работать с крайним напряжением сил, хотя бы субъекты оттого скоро приходили в негодность, и притом вовсе не заботятся о поддержании их сил. Другие напротив, требуя от них значительного, но возможного труда, старательно берегут их и подчас тратятся на поддержание их здоровья ивообще рабочей годности. С невольниками плантаторы обращаются также по которой-нибудь из этих двух систем. Вторая, конечно, благоразумнее, расчетливее, но потому самому выбор ее нисколько не должен служить к похвале плантатора. Тут дело не в сердце, не в сострадании, а в расчете, который заставляет плантатора развязать, всегда с сожалением и досадой, крепко затянутые шнурки своего кошелька. Хвалить его за это можно разве только в том смысле, в каком мы хвалим господина, починяющего грозивший сломаться под ним стул. Может быть некоторые, очень немногие из них и чувствуют известную привязанность к угодливому слуге, но ведь мы видим еще гораздо более примеров страстной любви к собакам, кошкам и канарейкам. Говорить об особенных, феноменальных жестокостях плантаторов мы считаем совершенно лишним, потому что они уже сами собою бросаются в глаза и находят уже слишком мало защитников. «Не знаю, — говорит в одном месте набожный Эбботт по поводу участи невольников, — не знаю, каковы были грехи Содома, но уверен, что они не могли быть хуже тех, какими запятнан этот край, и конечно ни Хорасану, ни Вифсаиде не придется дать более строгого ответа на последнем суде Господнем.»

По-видимому,там, где с известным сословием людей обращаются так жестоко, где печатаются книги, полные брани и желчи против этих несчастных, — там, говорим мы, можно ожидать, что встретишь в населении всеобщую ненависть, презрение к этим отверженцам. Эбботт был уверен, что население южных штатов проникнуто подобными чувствами к неграм. Он ждал также, что на каждом шагу будет встречать фантастических приверженцев законодательства, пятнающего южные штаты. К величайшему своему удивлению, он не нашел ничего подобного. Напротив, ему часто приходилось слышать выражения горячей, искренней симпатии к неграм, беспрестанно случалось встречать людей, совершенно разделявших его взгляд на рабовладенье, — людей вообще добрых, благородных. Где ж они, спрашивал он себя, где ж они, эти люди, посылающие в сенат таких свирепых представителей, где ж они, эти дикие звери, по второму слову грозящие вам револьвером, ножом или палкой с свинцовой головкой? Нет этих людей, не видать их нигде. Не видать их нигде. Не видать их, потому что их слишком мало, и факты доказывают, что рабовладельческое законодательство не есть вовсе выражение воли народа. Это дело гнусного и невероятно-ничтожного меньшинства.

Действительно, население Юга разлагается на следующие элементы: 187 тысяч рабовладельцев, около 160 тысяч людей, нанимающих невольников, затем 4,000,000 невольников и наконец более 7,000,000 так называемых белых бедняков. Кроме того, в некоторых из южных штатов есть еще незначительное число свободных негров. Таким образом, в деле невольничества заинтересована только незначительная часть населения — всего около 350 тысяч. И вот эти-то немногие люди считают себя истинными, единственными представителями своих штатов. На Юге никому и в голову не приходит допустить массу белого населения хотя к самому слабому участью в общественных делах. Под словом «выгода, интерес Юга» все разумеют исключительно интерес рабовладельцев. Только их голос и раздается в вашингтонском сенате, в общественных собраниях, в газетах, брошюрах и памфлетах, издаваемых на Юге. Ясно, что такое неестественное положение дел не могло бы поддерживаться без помощи каких-нибудь особенных мер. И точно, в такого рода мерах нет недостатка. Читатель легко угадает их характер. Прежде всего заботливость плантаторов должна была обратить внимание на то, чтобы предупредить в невольнике сознание ужаса его положения. Обрекая его на участь рабочего скота, необходимо оскотинить его. Нужно ослепить его духовный взор, иначе он, пожалуй, увидит, до какой степени он обижен. Нужно удалить его от всякого сообщении с «фанатиками», с «поджигателями»,которые с «адским» коварством позволяют себе порицать «справедливое, мудрое и выгодное» учреждение. Иначе до невольника, пожалуй, долетит растлевающий звук свободы, и он, может быть, попытается разорвать цепи, которыми окован. И точно: можете явиться в какой хотите город южных штатов, и вы только изредка заметите чернокожего работника, еще реже невольника. На больших дорогах, во всех местах, легко представляющихся взору путешественника, во всех местах, привлекающих свободных людей, вы будете поражены тем же явлением. По-видимому, на всем пространстве южных штатов невольничество уничтожено, не существует. Этот оптический обман происходит от того, что плантаторы поняли вредное влияние сношений с свободными людьми. В городах уже одни вывески могли бы выучить невольника читать, там бы ему могла попасться какая-нибудь негодная брошюрка, так он, пожалуй, нашел бы случай задать себе вопрос: почему свободные люди получают за свой труд жалование, а его заставляют работать даром! Нет, поскорее прочь от всех этих соблазнов, поскорее в глушь уединенной, далекой плантации. Там, среди безысходного мрака, невольник будет уже работать беспрепятственно. Там его уму нельзя будет разгуляться, оттуда его ни на одно мгновение не выпустят, туда ни под каким предлогом не впустят никого постороннего. В глубь африканской пустыни усердный миссионер может быть успеет пробраться, в невольничьи плантации свободной, просвещенной Америки он не проникнет никогда, — потому что если иные «набожные» плантаторы и допускают священников к своим неграм, так это не иначе, как на условиях совершеннейшего забвения идей, составляющих сущность учения Христова. Притом же, в городе не так было бы ловко обращаться с неграм с полною бесцеремонностью. Там из не кстати зажженной искры могло бы вспыхнуть пламя. Мало того, даже в пограничных штатах число невольников теперь убавляется, и предусмотрительные рабовладельцы отправляют свой товар в более обеспеченные пространства.

Еще более замечательна политика плантаторов относительно свободных негров. Нет ведь никакого сомнения, что если какое-нибудь зрелище может вредно подействовать на негра-невольника, так это именно картина довольства его черных собратий, так или иначе добившихся свободы. Плантаторам необходимо иметь возможность утверждать, что для негра свобода гораздо гибельнее неволи. И точно, они самодовольно показывают путешественнику, что на всем пространстве южных штатов нет благоденствующих свободных негров. Да как же им быть, когда их деятельности на каждом шагу представляются препятствия, когда наем свободного негра в южных штатах считается преступлением и может подвергнуть наемщика самым серьезным неприятностям и, подчас, даже смерти. Но даже и в таких обстоятельствах свобода немногих негров показалась плантаторам слишком грозной. И вот, в последнее время, большая часть южных штатов решилась ввести у себя закон о немедленном выселении свободных негров. Было постановлено, что всякий свободный негр, не покинувший к известному сроку территорию штата, будет обращен в рабство. Таким образом многие тысячи людей, не совершивших никакого преступления, были приговорены к одному из тягчайших наказаний — к ссылке. Притом же, изгнание это было обставлено самыми неблагоприятными условиями. В весьма короткий срок эмигрант должен был продать все свое имущество, которого у него не хотели купить иначе, как за бесценок, и затем был принужден со всем своим семейством бежать через соседние штаты, где его на каждом шагу могут остановить, как бродягу, или затравить дрессированными к такой охоте собаками. Остановленный, как беглый невольник или как бродяга, эмигрант содержится некоторое время в тюрьме, и затем продается с аукциона, для покрытия издержек на его содержание в этой тюрьме. Продается он, конечно, вместе с своим семейством и притом так, как обыкновенно продаются негрские семейства, т. е. в розницу: отец в одни руки, мать в другие, хорошенькая дочь в третьи, некрасивая в четвертые, и т. д. Таким образом значительная часть просвещенной, свободной Америки приняла закон, по которому люди, не виноватые ни в чем, подвергаются истязаниям, каких нельзя присудить и за величайшее преступление.

Так же поразительно обращение плантаторов с массой белого населения, с «белыми бедняками». Если бы эти люди достигли хотя сколько-нибудь значительной степени развития, они, пожалуй, подняли бы голос, захотели бы повернуть дело по-своему, выбрали бы настоящих представителей, заглушили бы наконец яростный рев плантаторов. Ясно, значит, что развитие «белых бедняков» было бы пагубно, и что его надобно истребить в самом зародыше. Плантаторы ни перед чем не отступили для достижения этой цели. Нет страны в мире, где бы цензура доходила до такой строгости, как в южных штатах, и сверх того, она там обставлена особенными, чрезвычайно любопытными формами. Револьвер и нож являются всюду на первом плане. С револьвером следит плантатор в церкви за беседой проповедника, с револьвером разрывает он почтовый тюк и конфискует «фанатические» издания. Человек, читающий запрещенный плантаторским распоряжением журнал или книгу, находится в большой опасности в непродолжительном времени кончить дни свои на виселице. Промышленная деятельность «белых бедняков» также стесняется всякими средствами. Плантаторы нанимают их на работу только в крайних случаях, естественно, предпочитая даровой труд невольника. Старания достойных законодателей увенчались таким полным успехом, что есть целые сотни тысяч этих несчастных, которых состояние ничуть не лучше невольничьего, и которые дошли до последней степени пауперизма. Невежество массы черного и белого населения в южных штатах покажется невероятным. В Северной Каролине, например, считается совершенно безграмотных людей:

Невольников — 288,588.
Свободных негров — 27,463.
Белых бедняков — 80,163.
Всего — 396,114.

Для большого пояснения этой цифры прибавим, что в свободном Массачусетсе не насчитывают и двух тысяч безграмотных. В том же штате выписывается 8,154 экземпляра газеты New York Tribune, и 1,058 экземпляров New York Herald. Северная Каролина выписывает всего 57 экземпляров первой и 44 второй. Но и эти немногие экземпляры задерживаются на почте. Книгопродавец, поместивший на своих полках какую-нибудь «проклятую аболиционистскую мерзость», по всей вероятности был бы повешен или застрелен, а товар его сожжен рукою палача. Достаточно было бы для такой расправы, чтобы у него, например, нашли поэму Купера, где помещаются следующие стихи:

I would not have а slave to till my ground,
То carry me, to fan me while I sleep,
And tremble when I wake, for all the wealth
That sinews, bought and sold have ever earned.
No! dear as freedom is, and in my heart’s
Just estimation prized above all price,
I had much rather be myself the slave,
And wear the bonds than fasten item on him!†

Такие факты достаточно говорят сами за себя, но читатель легко поймет, что главных результатов плантаторских подвигов следует искать не в отсутствии всякой возможности чтения, не в простой безграмотности, а в крайней возмутительной забитости, бессмысленности значительной части «белых бедняков». Есть между ними сотни тысяч несчастных, совершенно потерявших сознание, способность к какому бы то ни было труду, сделавшихся бессмысленным орудием плантаторов. Понятно, что легко разжечь такую толпу, как легко подбить ее на какое угодно преступление. Плантаторам даже вовсе не нужно разоряться, чтобы возмутить праздный безнравственный сброд. С помощью магической угрозы, что фанатики-аболиционисты хотят поставить белых в положение худшее, чем положение негров, плантаторы могут весьма удобно выкидывать, например, такие штуки. Один ирландец, работавший по найму в одном из городов Южной Каролины, позволял себе неодобрительно отозваться о невольничьем труде. О словах его тотчас же донесли кому следует, бедняка арестовали, и в сопровождении огромной, ругавшейся толпы отвели его в присутственное место. Двум неграм, которые вели его, было приказано вталкивать его во все попадавшиеся по дороге лужи и нечистоты. В присутственном месте его раздели догола, и нанесли ему тридцать девять ударов, из которых каждый оставлял на спине глубокий кровавый рубец. Затем его с ног до головы вымазали дегтем, обсыпали перьями и хлопком, в таком виде тотчас вывезли вон из штата. Нашлись журналы, которые с торжеством рассказывали об этом события. И заметим, что это еще простая домашняя расправа. В политическом отношении, с помощью той же развращенной, оскотиненной толпы бездомников, плантаторы совершали подвиги, еще гораздо более блистательные. Мы поговорим об них несколько позднее, а теперь только спросим читателя, понял ли он, что такое знаменитая дикость американских нравов, над которой у нас так остроумно смеются люди, желающие доказать, что Северо-Американские Штаты значительно отстали на пути прогресса. Револьвер и нож, точно, в ходу в Америке, но не у честных и трудолюбивых граждан, а у немногих свирепых плантаторов, которые тяготеют над несчастным Югом, и, как безобразный паук, высасывают жизнь из благодатных стран, которые захватили в своя нечистые разбойничьи руки. События, совершающиеся теперь в Америке, всего лучше могут доказать читателю, что масса тамошнего населения с негодованием смотрят на эти ужасы и тяготится позорной язвой плантаторства, — язвой, которая пятнает и северные штаты, связанные с Югом солидарностью, налагаемою государственным единством.

И из-за чего же бьются плантаторы? Мы охотно готовы допустить, что всякие человеческие побуждения — справедливость, сострадание, совесть — в делах практических не должны иметь голоса, что при решении таких вопросов человек должен руководиться только одним побуждением — личною выгодой. Но посмотрим, имеют ли плантаторы право сказать, что они извлекают посредством невольничества выгоды, хотя сколько-нибудь сообразные с богатством страны, доставшейся им в удел. Сбор хлопка в южных штатах в весьма изобильном 1860 году простирался до 4-х миллионов тюков. Считая тюк в 50 долларов, это составит 200 миллионов. Сахару было в том же году выработано 250 тысяч гогегедов, что, по 17 долларов за каждый, составляет около 18 с половиною миллионов, а, вместе с выручкой за хлопку 218,5000,000. Всю эту сумму можно счесть чистой прибылью, потому что незначительные издержки на содержание невольников с избытком покрываются выручкой с разных мелких отраслей хозяйства и преимуществом даровой прислуги. Кроме того, эта сумма, и так уже весьма почтенная, приобретает еще больше значения потому, что распределяется между весьма незначительным числом рабовладельцев. Вот главный любимый, задушевный аргумент плантаторов, и на первый взгляд он точно может показаться достойным внимания. Но его значение исчезает необыкновенно быстро, если сравнить цифру плантаторского дохода с цифрами произведений северных штатов. Относительное нищенство Юга выступит тогда во всей наготе.

Мы уже имели случай говорить о жалком состоянии массы южного населения. Мы видели ужасные жилища негров, и заметили, что есть многие сотни тысяч «белых бедняков», которых благосостояние находится на столько же низкой степени, как и благосостояние негров. Так, где масса страдает такой ужасной нищетой, общий вид страны необходимо должен нести на себе печать этой нищеты. И в самом деле, проезжая по южным штатам Америки, нельзя не быть пораженным общей пустынностью страны и разоренным, обнищалым видом многих местностей. Печальное состояние всего, сделанного руками человека, дошло до такой степени, что придало жалкий вид краю, который роскошью своей природы не уступает никакой другой местности земного шара. Но, сказавши об разбросанности и крайней неудовлетворительности жилищ и т. д., мы сказали еще далеко не все. Невольничий труд, независимо от своей непроизводительности, отличается еще тем, мало выгодным свойством, что устраняет возможность введения машин и вообще усовершенствованных методов хозяйства. Причина этого заключается, во-первых, в вредном влиянии дарового труда на способности и энергию плантаторов, а — во-вторых в естественном и похвальном желании невольников — выработать для своих владык в данное время сколько возможно меньше. Это обстоятельство, вместе с истощающими свойствами хлопчатника, заставляет чрезвычайно многих плантаторов бросать свои первоначальные заведения и откочевывать далее на юг или на запад, для отыскания новых мест под свои плантации. Поэтому в южных штатах взор путешественника беспрестанно встречает печальные картины совершенного запустенья, брошенных, разрушающихся жилищ, заросших дикими растеньями полей. Вид этот тем печальнее действует на душу, что знаешь, как немного было бы нужно искусства и усилий, чтобы жатва воздавала сторицею, брошенное в благодатную землю зерно. Вот по этому поводу слова алабамского гражданина и самовидца, т. е. личности, которую нельзя заподозрить в умышленном преувеличении зла:

«В первоначально-заселенных местностях Алабамы и моего родного Мадисонского графства, — говорит он, — я к величайшему своему огорчению, мог бы показать вам много печальных памятников неискусной возделки хлопчатника. Наши мелкие плантаторы, высосав лучшие соки почвы, отправляются затем далее на юг или запад, отыскивая незанятые еще полосы девственной земли, которую принимаются разорять подобным же образом. В 1825 г. в Мадисонском графстве считалось до трех тысяч вотирующих голосов. Теперь их там всего 2300. При проезде через этот край вашему взору беспрестанно будут представляться фермы, некогда богатые, а теперь брошенные и разрушающиеся. Вы увидите поля, некогда плодородные, а теперь заглушенные дрянными травами, увидите стены селений, когда-то цветущих, теперь покрытыми мхом запустенья. Увы! страна, еще младенчески-юная, где пятьдесят лет тому назад ни одно дерево, еще не падало под ударами топора, — страна эта теперь обнаруживает печальные признаки одряхленья, которые мы видим в Виргинии и обеих Каролинах.»

«Можно ли, — спрашивает Эбботт, — найти в Нью-Йорке, в Массачусетсе, в Коннектикуте хотя что-нибудь похожее на эту, печальную картину? Массачусетс занимает пространства, сравнительно холодные, бесплодные, а между тем он, после Южной Каролины, кажется прекрасно возделанным садом. Деятельные города, прекрасные селения, живописные виллы и загородные дома, построенные со всеми удобствами новейшей архитектуры, — одним словом, самые разнообразные воплощения духа промышленности или предприимчивости беспрестанно встречаются путешественнику. В одном Массачусетсе больше книжных лавок, чем на всем пространстве южных штатов. По цензу 1850 г. все белое население Южной Каролины простиралось до 274,563 чел., что составляет менее трети населения одного города Нью-Йорка. И сверх того целая половина этого слабого населения находится в состоянии скотского невежества и совершенной нищеты. Да простит нам читатель маленькое отступление. В тех редких случаях, когда кто-нибудь у нас берется защищать развитие и богатство Северо-Американских Штатов, и позволяет себе робко заметить, что причина этого благоденствия может быть заключается в свободных, не стесняющих личности, учреждениях — в этих случаях, говорю я, ему презрительно отвечают, что это вздор, что причина тут вовсе не та, что Союз развился так блистательно только потому, что американские поселенцы были люди особенной расы, и потому, что они имели возможность неопределенно распространят свою территорию. В европейских государствах масса населения не может быть сравнена с этими передовыми личностями англо-саксонской расы, и еще меньше может пользоваться преимуществом безграничной территории. Сверх того, пресловутые учреждения Союза привели к ужасам револьверного самоуправства, и это одно уже налагает на Америку такое пятно, которое затмевает все, что можно сказать в ея пользу. Мы не преклоняемся перед общественными началами Америки, они не составляют для нас идеала, мы не находим его в личности американца, но, не смотря на это, мы все таки позволим себе возразить на это положение.

Мы уже имели случай показать читателю, как мало повинна масса американского населения в той крови, которая льется из под ножа и револьвера плантаторов. Можно положительно сказать, что наше, не пришедшее еще к полному сознанью прав человеческих, сердце не может даже понять всей гнусности, всей возмутительности таких поступков, с такою полнотою и ясностью, как понимает кто сердце американского гражданина. Свободных граждан Союза в этом отношении можно упрекнут только в том, что они, от излишнего уважения к своей конституции, так долго допускали подобные ужасы. Столько же мало основательно мнение, будто обширность территории, особенное развитие поселенцев были исключительными виновниками благоденствия Америки. Допуская важность обоих этих условий, допуская даже не существовавшее трансцендентальное развитие первоначальных и вновь прибывающих американских колонистов, — мы все-таки не видим, чтобы из этого можно было вывести вышеприведенное заключение. Ведь южные штаты населялись теми же трансцендентально развитыми людьми, ведь их территория также обширна и гораздо более богата: отчего же там так жалок человек? — отчего он нищ, слаб, ленив, безграмотен? И сверх того, пора оставить раболепное поклонение перед гением той или другой расы. Англо-саксонская порода теперь, точно, обладает блестящими свойствами, но это потому, что она давно пользуется учреждениями, которые, при всем своем грубом несовершенстве, далеко превосходят учреждения большей части континентальных государств. По мере улучшения учреждений развиваются и породы людей, и как весьма удовлетворительное доказательство этой критики, можно привести хоть бы тот факт, что теперь в некоторых местностях Союза чуть ли не целая половина населения состоит из чистых немцев.

Но вернемся к сравнению невольничьих штатов с свободными. Средняя ценность земли в Южной Каролине, в 1854 году не доходила до полутора долларов за акр. Граждане этого роскошно одаренного от природы штата, несмотря на помощь 288,449 невольников, могли вырабатывать ежегодно не более, чем на 9 миллион. долларов, между тем как сумма, ежегодно вырабатываемая в Массачусетсе, доходит до 288 миллионов. Ценность земледельческого и промышленного капитала в Массачусетсе составляет более 112 миллионов. Северная Каролина в шесть раз обширнее, а между тем там эта цифра не доходит до 73 миллионов. Ценность поземельной и движимой собственности в Массачусетсе доходит до 600 миллионов, в Северной Каролине всего до 230, хотя в эту цифру введена рыночная стоимость 288,000 миллионов. Массачусетс мог бы купить всю Северную Каролину, и у него остался бы еще значительный капитал для ведения работ свободным трудом, который скоро с избытком вознаградил бы его за издержку. Массачусетс вывез в 1855 году более, чем на 28 миллионов долларов, и ввез более, чем на 45 миллионов. В Северной Каролине первая цифра составляет всего 500,000 фунтов,- вторая — 300,000. В Массачусетсе считается 1285 миль железной дороги, в Северной Каролине, в шесть раз более обширной, линии железных дорог составляют всего 612 миль. Ценность земли в Северной Каролине составляет всего, средним числом, 3,06 доллара. В Нью-Йоркском штате цифра эта возрастет до 36,97. Между тем Северная Каролина ни в каком отношении ему не уступает, и нет причины, по которой земля там должна бы была быть дешевле. Помножив количество акров земли в Северной Каролине на разность между 36,97 и 3,06, получим цифру потери, которую этот штат терпит от невольничества:

32,450,560 (акров)
X 33,91 даст нам
398,499 долларов.

Итак, вот вознаграждение, вот премия, которой можно ждать за обращение невольничьей земли Северной Каролины в свободную землю. Если даже вычтем из этой суммы рыночную стоимость 288,600 негров (400 долларов за каждого), — так и это понизит наш барыш всего только 116 миллионами долларов. Рабовладельцев в Северной Каролине всего 28303, остальное население доходит до 840735. Неужели можно, не возмущаясь, обрекать всю эту массу на ту ужасную степень разорения и бедности, которую мы сейчас изобразили. Можно ли жертвовать миллионом людей для немногих тысяч, можно ли какими бы то ни было картинами увеличить ужас, возбуждаемый этими цифрами?

«Прекрасно, положим, что нельзя, положим, что все это точно очень возмутительно, но только ведь оно все же ничего не доказывает», — скажет нам тут внимательный читатель. «Ведь мы с вами о решили, что неприлично требовать от людей отречения от собственных выгод, а все, что вы сказали, нисколько не доказывает, чтобы невольничество было невыгодно для плантаторов. Воровство невыгодно для обокраденного, но может быть весьма выгодно для ловкого вора. Нет, вы мне докажите, что вор в убытке, что ему было бы выгоднее заняться другим ремеслом, и тогда я с ними соглашусь». Хорошо, если бы так, потому что доказать это совсем не трудно. По собственной оценке рабовладельцам Северной Каролины, невольники их стоят, круглым числом, 120 миллионов долларов. Количество земли, принадлежащей плантаторам, составляет около 14 миллионов акров. Помножив это число на известную нам разность 33,91, получим 474 миллиона. Вычтя отсюда ценность невольников, увидим, что эманципация доставила бы плантаторам громадный барыш в 354 миллиона долларов. «Прекрасная цифра, — скажут нам на это, — но ведь она относится к отдаленному будущему, а сначала? а в первое время? Ведь мы станем нищими». Полно, так ли? Отчего же вас должна постигнуть такая печальная участь? Ведь от вас не требуют ничего особенного, ведь хотят только, чтобы вы начали платить жалованье своим рабочим, чтобы вы перестали составлять такую возмутительную дисгармонию с целым образованным миром, на равенство с которым вы так гордо претендуете. Ведь под условием свободного труда и многие бедняки обогащаются, а вы с вашими огромными материальными средствами должны разориться? Ведь вокруг вас ничего не переменится, у вас ничего не отнимут. Ваш дом останется на прежнем своем месте, поля не лишатся своей производительной силы, хижины ваших бывших рабов по прежнему будут стоять рядом с ними. Разница будет только в том, что их станут вызывать на работу деньгами, а не палкой, но эта издержка с избытком окупится плодовитостью свободного труда. Невольник трудится неохотно, старается сделать как можно меньше, портит все машины. Но ведь об этом мы уже говорили, и нет причины повторять наших слов. Прибавим только, что даже в случае неименья незначительной суммы, необходимой для ведения работ в течение первого года, всякий плантатор, конечно, без затруднения мог бы помочь себе соответствующим займом. Заем, заключенный для такой цели, благотворен по своим последствиям и не имеет ничего общего с мотовством.

Покончив с главным плантаторским аргументом, обратимся к остальным материальным и нравственным доводом, которыми рабовладельцы стараются поддержать свои так называемые права. Нельзя не сознаться, что все эти доводы нелепы и главным образом основаны на лжи. Действительно, плантаторы говорят, что белые в жарком южном климате не могут работать, а освобожденные негры не станут, и сверх того перережут своих бывших господ. Почтенных плантаторов нужно бы спросить, какого цвета кожа немцев и ирландцев, так усердно трудящихся на раскаленной пристани Нового Орлеана, или на набережных Мобиле. Им бы нужно было показать роскошные хлопчатобумажные поля Техаса, и попросить их заметить, что поля эти возделаны исключительно свободным белым трудом. И затем, для вящего их поучения, им можно бы было сообщить еще следующие факты.

1) На Юге в настоящее время считается более миллиона свободных белых земледельцев, и они вовсе не находят, чтобы так было труднее работать, чем на Севере. Наблюдение показывает, что случаи солнечных ударов (coupe de soleil) на Севере более часты чем на Юге. В Мине (Maine) термометр подымается выше, чем в Южной Каролине. Более умеренный жар Юга продолжительнее, вот и все. Работа под открытым солнцем никогда не бывает там так опасна, как у вас, в жаркие августовские дни.

2) Ценз покалывает, что в Алабаме теперь находится 67,000 белых земледельцев, в Миссисипи 55,000, в Техасе 47,000. И все эти люди не жалуются на нестерпимый жар.

3) Климат Юга есть климат южной Европы, где никому никогда не приходило в голову жаловаться на будто и позволяющий работать — жар.

В подтверждение этих истин, Эбботт приводит много свидетельств, сообщаемых лицами, живущими на Юге и достойными полного доверия. Не перебираем их краткости ради, и скажем прямо, что все они подтверждают успешность белого труда в самых жарких местностях Юга и даже в городах, где раскаленные строения увеличивают жар. На основании этих свидетельств, можно даже утвердительно сказать, что даже в самых жарких местах труд белых вообще производительнее, чем труд негров, в их теперешнем состоянии. Что же касается до обвинения» будто освобожденные негры на станут работать, то это, конечно может произвести только человек, одаренный крайним бесстыдством, или совершенно незнающий дела. Не пускаясь для опровержения этой лжи ни в какие теоретические рассуждения, приведем только два факта, которые пояснят дело гораздо лучше, чем бы мы могли это сделать.

В декабре 1859 года, плантаторы Георгии подали законодательной палате этого штата просьбу, из которой мы приведем следующий отрывок: «Имеем честь обратить внимание ваше на важное зло, проистекающее из позволения невольникам наниматься, жить отдельно от своих господ, владеть и промышлять всякого рода экипажами и вагонами, подряжаться на поставку произведений своей промышленности. Мы усиленно просим об издании закона, запрещающего всем без исключения неграм селиться вдалеке от своих Господ, подряжаться на постройки или всякие другие работы и вообще заниматься чем бы то ни было, иначе, как по непосредственному распоряжению своих владельцев или белых людей, которым будут отданы в наем, просим закона, запрещающего также всякому негру владеть каким бы то ни было общественным экипажем, равно как и управлять им для собственных выгод, даже и в том случае, если бы ему отдавалась только часть выручки».

Известно, на каких условиях рабовладельцы позволяют своим невольникам предаваться самостоятельной деятельности. Известно, что невольник платит господину две трети и даже больше своей выручки. И между тем, даже при этих тягостных условиях, негры бросаются на отдельные занятия с таким усердием, работают с такой неутомимой энергией, что плантаторы начинают опасаться их успехов, и считают необходимым оградить себя от этой опасности всего силою беспощадного закона. Нет людей, против которых издаются подобные законы, нельзя упрекать в лености, в том, что они не станут работать иначе, как из-под палки. Этот закон останется вечным несмываемым пятом на всех, кто так, или иначе подавал плантаторству руку и вечным оправданием несчастных, которые под их игом потеряли образ человеческий и все человеческие способности.

Но есть другой факт, доказывающий, коли хотите, еще более убедительно всю наглость обвинений, возводимых плантаторами на невольников, факт этот — уничтожение невольничества в английских колониях. Он чрезвычайно важен еще и потому, что опровергает столько же низкое обвинение, будто освобожденные негры необходимо перережут своих господ. Конечно, для уничтожения этой нелепой мысли достаточно самой ничтожной искры здравого смысла, стоит только подумать, что плантаторы имеют на своей стороне моральное превосходство,оружие, армию, флот, арсеналы, магазины — и могут все кто обратить против неорганизованной и безоружной толпы. Но, повторяем еще раз, факты будут красноречивее нас. В английской Вестъ-Индии считалось, лет тридцать тому назад, около 800,000 невольников, находившихся на последней степени нравственного унижения, и имевших достаточное количество причин ненавидеть своих владельцев. А между тем, когда в ночь на 1 августа 1834 года эти люди получили свободу, то переворот произошел самым спокойным образом. Не было нанесено ни одного удара, ни одного оскорбления, не было пролито ни одной капли крови. Мало того, радость освобожденных выразилась не в шумных сценах восторга, а в тихом, молитвенном благоговеньи. Вот, например, как описывают момент освобождения на Антигое. «Вечером 31 июля толпы негров-невольников в самых лучших своих одеждах стали собираться к своим церквям» Обширная С.-Джонская церковь скоро вся наполнилась ожидающими свободы, и они провели последние часы рабства в пении духовных гимнов. Когда приблизилась полночь, пастор предложил собранью, при первом ударе часов, пасть на колени, и в этом униженном положении принять драгоценный дар свободы. Невольники единодушно повиновались его голосу, и на коленях, в глубоком безмолвии, прослушали двенадцать медленных ударов часа освобождения. Когда замолк последний удар, все на минуту предались выражению неудержимого восторга. Начались обнимания, полились слезы, родные, знакомые, шумно поздравляли друг друга, все восторженно благодарили Бога и простирали к небу освобожденные руки свои. Но эти бурные проявления радости были непродолжительны, несколько минут спустя снова началось пенье псалмов, и остальная часть ночи была проведена в чтении библии ив слушании проповеди миссионеров, пояснявших неграми истинный смысл данной им свободы и важность трудолюбия и повиновения законам». И подобные же сцены происходили на всем пространстве английской Вест-Индии. По этому поводу считаем полезным напомнить читателю, помещенную в февральской книжке «Современника» за прошлый год, статейку, под заглавием: «Леность грубого простонародья». В ней с достаточною подробностью изложены факты, относящиеся к эмансипации вест-индских негров, и в особенности последствия этой спасительной меры. Там же, в настоящем свете, выставлен факт разорения некоторых плантаторов и объяснены настоящие причины этого факта. Все, видавшие английскую Вест-Индию во времена невольничества и имевшие случай взглянуть на все в последнее время, согласно свидетельствуют о невероятном развитии материальных и нравственных сил этого края с 1834 года. А между тем Вест-Индия испытала в этот период времени многие тяжелые удары, не имевшие ничего общего с эмансипацией. Но еще раз предлагаем читателю, заинтересованному этим вопросом, заглянуть в названную нами статью.

Когда плантаторам приходится в разговоре уступить силе фактов и логики, то они, для защиты своего дела, хватаются еще за следующий якорь спасения. Они говорят, что знаменитые учредители Союза допустили рабство и, значит, одобряли его, так как в противном случае, они без сомнения приняли бы меры к его уничтожению. Слова эти такая же низкая клевета, как и те, которыми плантаторы стараются позорил природу негров. Эбботт приводит много отрывков из сочинений и писем знаменитых основателей американской свободы, и все они блистательно опровергнут гнусное обвинение. Не только ни один из этих людей не защищает невольничества, но, напротив, они о нем выражаются точно так же, как нынешние аболиционисты, — и плантаторы, при малейшей консеквентности, должны бы были применить к ним, теперь так щедро раздаваемые, названия «фанатиков» «поджигателей» проклятых черных «республиканцев», врагов Юга и т. п. Приводим здесь только мнения Вашингтона и Джефферсона. 12-го апреля 1786 года Вашингтон писал Роберту Моррису: «Могу только сказать вам, что нет на свете человека, который искренней меня желал бы видеть осуществление плана об уничтожении (abolition) невольничества.» 5-го апреля 1788 года, в письме в Лафайету, написанному по поводу эмансипационного плана, который тот представил, — мы видим слова: «Я буду счастлив присоединитьсяк вам в этом похвальном деле.» Итак Вашингтон — аболиционист, — Вашингтон сам употреблял это слово! Чувства Джефферсона выражены еще гораздо яснее. Он написал манифест американской свободы, декларацию о независимости, а мы находим в ней следующие слова:

«Все люди одарены Творцов известными неотъемлемыми правами и, в том числе, правом жизни, свободы и деятельного стремления к счастью.»

Может либыть какое-нибудь сомнение насчет смысла этих слов? можно ли хоть одно мгновение думать, что, писавши их, великий американский демократ предавался размышлениям об оттенках кожи и более или менее искусственном разделении человеческих пород? Можно ли думать, чтобы Джефферсон согласился на следующее изменение своих слов:

«Все люди кавказской крови, т. е. люди с белой кожей, прямыми волосами и малоразвитой пяткой, одарены Творцом известными неотъемлемыми правами и, в том числе, правом жизни, свободы и деятельного стремления к счастью.»

Нелепость этого предположения ясна до излишества, но мы можем еще прибавить, что Джефферсон во всю жизнь свою не написал ни одной строчки, которая бы противоречила его стремлению ко всеобщей свободе. Вот, например, слова его:

«Сношения между владельцем и невольников необходимо приводят, с одной стороны, к беспрестанному проявлению самых буйных страстей и самого беспощадного эгоизма, а с другой — к унизительной и растлевающей подчиненности … И какого презрения достойны государственные люди, позволяющие половине граждан попирать священные права другой, обращающие первых в свирепых деспотов, а вторых — в озлобленных врагов. Рабство в одних уничтожает нравственность, в других — любовь к родине, потому что, если раб может любить какую-нибудь страну, так уж во всяком случае не ту, где он обречен трудиться для другого, где он должен своим же трудом, собственными руками губить в себе человечность, и передавать свою жалкую участь порождаемым им поколениям.»

В другом месте Джефферсон говорит:

«Надеемся, что всемогущий Промысел уже готовит средства освобождения наших братьев. Когда исполнится мера их страдания, когда их стоны темным облаком донесутся до неба, тогда на защиту их поднимется рука правосудного Бога. В книге судеб, тверже, чем что бы то ни было другое, уже вписан приговор об освобождении этих людей.»

Нет, в виду таких слов, плантаторам нельзя не признаться, что Джефферсон — главный руководитель людей, которых они теперь называют фанатиками и поджигателями: нельзя не признаться, что его сочинения должны быть задержаны на границе Юга, нельзя наконец не согласиться, что явись он теперь сам в любом из южных штатов, то, без всякого сомнения, подвергся бы всем ужасам плантаторского самоуправства.

«Но, —  говорят, наконец, защитники рабовладении, —  какое же вам до нас дело, из-за чего вы бьетесь? Положим, что мы поступаем бессовестно, положим, что мы разоряем край наш и даже самих себя, положим, что статистические цифры говорят, что один Нью-Йоркский штат мог бы купить всю собственность Арканзаса, Делавара, Флориды, Мериланда, Миссури, Миссиссипи, Тенесси, Техаса и Колумбии, — положим, что во всех возможных отношениях мы неправы, но, опять-таки, какое Северу до вас дело? Ведь мы его не трогаем, и от него требуем только, чтобы он не вмешивался в наши дела. — Во-первых, это неправда, Север подвергался со стороны Юга многим тяжелым оскорблениям и от него требуют гораздо больше, чем невмешательства, от него требуют поддержки, помощи. Когда, выведенный из терпенья бесчеловечными страданьями, невольник бежит от вас, вы требуете чтобы мы помогли вам задержать его. Вам известны почти непреодолимые препятствия, с которыми бегство негров сопряжено. Бегут матери с детьми, бегут бедняки, истомленные истязаниями. Им нигде нет пристанища, нигде нет спокойного отдыха, скрываясь в лесах, они борются с голодом, зимою мерзнут от холода. Страдания их так велики, что многие погибнут на пути и когда, несмотря на все это, несмотря на погоню, несмотря на собак, воспитанных вами по вашему подобию, невольник добежит до свободного штата, — вы требуете, чтобы мы присоединились к вам и вашим собакам, чтобы мы наложили руку на этого несчастного, невиноватого ни в каком преступлении, ищущего только свободы. И до сих пор мы, к вечному стыду своему, исполняли ваши требования, ловили вам бегавших от вас невольников. Да, к вечному стыду нашему, только под флагом Англии находил беглец убежище, и мы смиренно должны были принимать от нее с презрением брошенный нам урок любви к ближнему и к свободе. Мы перед целым миром несли ответственность за ваши злодеяния, нас дразнили словами: «свободная, просвещенная Америка», — нам надоела эта роль, надоело отвечать за поступки, в которых мы не принимали участия. После стольких лет колебаний, нам пора повиноваться давнишнему голосу совести, который требует от нас прекращения возмутительного положения дел».

Передав таким образом читателю взгляд Эбботта на вмешательство Северных штатов в дела Юга, и, в значительной степени, даже самую манеру выражения его об этом предмете, приступив затем к почти подстрочному переводу той части его книги, где он говорит об оскорбительных выходках плантаторов против Севера. Эбботт имеет в виду доказать, что южные джентльмены не только не были обижаемы Севером, но напротив сами постоянно нападали на него самым наглым образом. Вот его аргументы, местами несколько сокращенные нами.

1) Рабовладельцы требуют, чтобы мы им позволяли, при посещении наших штатов, привозить с собою невольников и держать их у нас неопределенное время. Вместе с тем они требуют, чтобы мы исказили свои законы, так чтобы дать им возможность с полной энергией выжимать из невольников все количество дарового труда, к какому он способен, они хотят, на сколько это их касается, ввести к нам невольничий кодекс, оскорбляющий все наши чувства и совершенно противны духу нашего законодательства. И за отказ наш в согласии на требование, которое всякий нашел бы безумным относительно Англии или Франции, южные джентльмены позорят нас грубейшими словами, какие можно отыскать в нашем языке.

2) Если северный житель решит путешествовать на Юг, имея при себе свободного темнокожего слугу, этот слуга немедленно арестуется вами и содержится в тюрьме вплоть до выезда его хозяина из штата. Если на корабле, посланном на Юг, окажется темнокожий матрос, повар, кто-нибудь — вы точно также лишаете нас его услуг, сажаете его в тюрьму, и держите там вплоть до отплытия корабля. Таким образом вы требуете права введения рабовладельческого законодательства на Севере, и не позволяете нам пользоваться у вас нашими свободными учреждениями. И вот позорный аргумент, на который вы ссылаетесь: «если невольники наши увидят, что вы платите жалованье своим слугам, то им покажется неприятно работать даром, и они также потребуют платы.»

3) Наскучив неудобством насильственной разлуки с прислугой и сажанием ее в тюрьму, Массачусетс отправил в Южную Каролину одного из достойнейших своих граждан, с поручением спросить самым дружеским образом: нет ли какой-нибудь возможности хотя отчасти устранить зло. Посольство имело характер самый миролюбивый, всего менее угрожающий: ехал безоружный посланник с своею дочерью.

Но едва только он прибыл, как подвергся грубейшим оскорблениям, которым трудно отыскать что-нибудь подобное в истории. Толпа джентльменов высшего сословия, предводительствуя стаями «белых бедняков» окружила его с дикими криками, грозила ему дегтем и перьями, и только поспешное бегство спасло посланника от всех ужасов самоуправства. Нет народа в Европе, который бы не счел подобного поступка достаточным поводом к войне.

В недавнее время вы приняли новый принцип, который назвали «верховным правом поселенцев» (Squatter Sovereignty). На основании этого принципа, поселенцы новой территории имеют право установить у себя свободное или невольничье законодательство. Когда мы заметили, что в Канзасе значительное большинство стало склоняться на сторону свободы, то вы собрали весь сброд, бездельничающий на улицах Миссури, вооружили его ножами, ружьями, палками и револьверами и сказав ему речь, поощряемую к пренебрежению всех законов, к вынуждению согласия силою оружья, к подавленью всего, что несогласно с интересами рабовладельцев, — ворвались с этой буйной шайкой в Канзас, и путем самого зверского насилия — утвердили там свое возмутительное законодательство. Про попытку Броуна вы много кричали, а такого рода поступки считаете законными. Можно ли однако сравнивать их?

По поводу канзасских дел в Вашингтонском сенате происходили жаркие прения. Сенатор Сёмнер произнес по этому случаю речь, где рассказал с строжайшею точностью весь ход тамошних событий. Речь эта, сверх того, очевидно не нарушали парламентских приличий, потому что оратор, при произнесении ее, ни разу не был остановлен.

Рабовладельцы тем не менее пришли от нее в совершенную ярость. Успев уничтожить свободу печати и слова в Колизее, они решились привести к молчанию и всех свободномыслящих людей в сенате союзных штатов. Доводов массачусетского сенатора нельзя было опровергнуть. Оставалась, значит вразумить его палкой.

Г. Престон Брунс, представитель Южной Каролины, вооруженный палкой и револьвером, прокрался в заду заседаний сената, имея при себе союзника на случай успешного сопротивления жертвы. Сёмнер, ни подозревая опасности, писал за своей конторкой, при чем ноги его были протянуты так, что ему трудно было быстро подняться. Г. Брукс, мужчина более, чем шести футов роста, и чрезвычайно сильный, осторожно подкрался к нему сзади и гуттаперчевой палкой, которая по своей толстоте и тяжести могла быть названа смертоносным орудием, стал бить его по голове со всей энергией своих геркулесовских мышц. Застигнутый врасплох, и ошеломленный страшными ударами, Сёмнер напрасно старался подняться, и убийца продолжал истязание, пока не отделилась кожа от костей, и кровь не полила широкою струею. При пятнадцатом или двадцатом ударе подоспели к месту действия люди. Один успел схватить Брукса за руку, а другой поддержал несчастного Сёмнера, который уже падал на пол, в состоянии совершенного бесчувствия.

Конечно, никто не осмелится сказать, что этот поступок был делом личного озлобления, и что рабовладельцы не могут нести ответственность за зверство одного из своих, представителей. Нет, плантаторы почти единодушно рукоплескали гнусному делу, признали его своим и украсили его эпитетами «рыцарского» и «героического.» Их сенаторы, в самой зале сената, восхваляли Брукса. Население южных штатов, на громадных митингах, решило сделать ему овацию и поднесло ему богатый фарфоровый сервиз. Его родной штат истощил всю изобретательность для приискания ему достойной награды и наконец решил послать ему, со всею возможной торжественностью, новую палку для замены той, которую он повредил на голове одного из благороднейших сынов Новой Англии. На новой палке были написаны слова: «Бей»

Джентльмены Юга, имеете ли вы после этого право, хотя одно мгновение жаловаться на нашу симпатию к бедному Броуну, так мало успевшему в своей благородной попытке?

Но некоторым, может быть, все еще покажется невероятным, чтобы южные штаты, могли сочувствовать такому гнусному убийце. Увы! этот печальный факт не трудно доказать.

Виргинский журнал «Richmond Whig» говорит:

«Телеграф сообщает нам, что вчера, по окончании заседаний сената, мистер Брукс, из Южной Каролины, нанес сенатору Сёмнеру, отъявленному и сквернословному массачусетскому аболиционисту, весьма действительную палочную экзекуцию. Радуясь этому обстоятельству, мы однако жалеем, что мистер Брукс, вместо палки, не употребил лошадиного или коровьего кнута. Это было бы приличнее для скверной спины клеветника. Надеемся, что полезное орудие не прекратит своего действия. Сьюард и другие должны с ним познакомиться вскоре.»

Виргинский же журнал «South-Side Democrat» говорит:

«Сегодняшний телеграф всего более порадовал наши чувства известием о великолепной палочной экзекуции, данной этому дерзкому аболиционисту рыцарскою рукой Брукса, из Южной Каролины.»

В «Petersburg Intelligencer» (Виргиния) сказано:

«Мы чрезвычайно огорчены тем, что мистер Брукс запачкал свою палку об спину аболициониста Сёмнера. Мы жалеем об этом не потому, чтобы Сёмнер не заслуживал вполне постигшей его участи, но потому, что это обстоятельство поддержит их гнусное дело и даст им возможность поднять крик, который будет долго драть уши публики…. впрочем, мы совершенно согласны с тем, что хорошая трепка есть единственное средство вразумить аболиционистов.»

«Columbia Times» говорит:

«Мы не ошиблись, сообщая, что поступок мистера Брукса с сенатором Сёмнером вызовет в Южной Каролине не только сочувствие, но и усерднейшие поздравления. Тотчас, после получения этого известия, собрался в Ньюберри восторженный митинг, решивший подвести мистеру Бруксу палку с золотым набалдашником. У нас, в Колумбии, была составлена для подобной же цели подписка, в главе которой стояло имя нашего губернатора…. Наши южные дамы также собираются подвести ему несколько палок….»

В «Richmond Enquirer» (Виргиния) сказано,

«Некоторые южные журналы, драпируясь нынче какою-то исключительною нежностью чувств и особенным уважением к свойствам официальных сношений, присоединились к аболиционистским журналам, и вместе с ними порицают наказание, нанесенное Сёмнеру мистером Престоном Бруксом. Признаемся откровенно эти медоточивые фарисеи выводят нас из терпения. Говоря вообще, южная пресса рукоплещет поведению мистера Брукса без всяких ограничений. Наше одобрение, по крайней мере, принадлежит ему вполне. Мы находим, что его поступок хорош по мысли, еще лучше по исполнению, и наконец всего превосходнее по последствиям. Эти пошляки, сенатские аболиционисты, стали забываться, стали позволять себе дерзости относительно джентльменов. Теперь они превратились в слабую, жалкую, трусливую гурьбу, знакомую может быть с кое-какими учеными книжками, но совершенно лишенную бодрости и чести. Этих чувств теперь больше в стае собак. Прикрытые своими «привилегиями», они воображали, что могут безнаказанно оскорблять Юг и его представителей. Им слишком много давали воли, и было необходимо вколотить им покорность…. Мистер Брукс взял на себя инициативу благоразумной меры, и заслуживает полного нашего одобрения за ловкость и смелость, с которыми он наказал Сёмнера. Это был поступок, вполне приличный, исполненный в приличное время и в приличном месте. Нелепо говорить о святости сенатской залы, коль скоро она осквернена присутствием таких негодяев, как Вильсон, Сёмнер или Уэд. Мы надеемся, что другие джентльмены последуют примеру мистера Брукса….»

Но довольно, есть ли, после того, что мы сказали, хотя малейшая возможность сомневаться в истинном значения поступка мистера Брукса? И однако этот поступок и все рассказанные вами вещи не составляют еще крайнего предела плантаторских подвигов. Дерзость их доходит до того, что они всеми ужасами ножевой расправы выгоняют с Юга людей, не хотящих поддерживать рабовладельческого кандидата на президентство, и, наконец, не стыдятся назначать премии за головы наших лучших граждан.

Нам кажется, что приведенные нами газетные отзывы достаточно любопытны, и весьма бы опечалились, если б их изобилие надоело читателю. Мы решились дать этой части нашей статьи такое непропорциональное развитие потому, что нам казалось, что эти выписки всего лучше могут познакомить читателя с духом и чувствами южных плантаторов. Читатель теперь уже не станет сомневаться в том, кого следует винит в самоуправстве и дикости нравов южных штатов Северной Америки. Наконец, он поймет, какую массу страданий должны выносить несчастные, находящиеся в полной зависимости от таких людей.

Обратимся теперь к вопросу об освобождении североамериканских невольников. Скажем заранее, что никак не возьмем на себя выразить на этот счет положительное мнение, так как политический горизонт Америки все еще не совершенно ясен. Если возможность разрыва, степень вероятности и последствия которого были уже разобраны в политическом обозрении январской книжки «Современника», станет меньше, чем была несколько недель тому назад, а вместе с тем уменьшится конечно и возможность одного из лучших решений невольничьего вопроса. Действительно, и теперь с Юга на Север бежит каждую неделю от 100 до 200 невольников. В случае разрыва, число это возросло бы выше всякой возможности сравнения, потому что Север стал бы покровительствовать беглецам. Линия пограничных штатов быстро потеряла бы всех своих невольников, стала бы свободною и вернулась к Союзу. Новая пограничная линия затем стала бы так же быстро очищаться, и невольничество постепенно и весьма быстро исчезло бы с поверхности Союза, который после этого, без сомнения, снова соединился бы в одно целое.

Вообще же трудно предвидеть мирное решение вопроса. Плантаторы мечтают о приобретении роскошной Кубы, в незанятые пространства которой могли бы перевезти своих невольников. Но этот план ни в каком случае не может быть осуществлен. Взять Кубу силой — нет возможности: большие европейские державы не допустят до этого. Еще менее возможно купить роскошнейший остров в мире, особенно в то время, когда снова просыпается, если не сила, то гордость Испании. Начинать переговоры о продаже Кубы так же остроумно, как обнаружить желание купить Кастилию или Андалузию. Сверх того, покупка эта невозможна и потому, что Куба нужна испанским чиновникам, а всякому близко известно, как много занимается мест и как много ведется войн по одной только этой причине. Но если мало можно надеяться на добровольную уступку со стороны плантаторов, то мирным путем, значит, едва ли что-нибудь решится, и дело будет тянуться до тех пор, пока избыток зла и страдания не вызовет наконец восстания невольников. Избыток зла — благодатное средство, так часто выводящее людей из тяжелого оцепенения, — может быть спасет североамериканских негров, как спас некогда голландцев при герцоге Альбе, Германию и пол-Европы при Льве X, Францию и за ней многие страны после Людовика XV. В этом отношении огромное влияние могут иметь вновь порабощенные негры, о которых мы говорили в начале нашего рассказа. Многие из них имеют уже много белой крови в жилах, многие достигли значительной степени развития, наконец все должны быть проникнуты непримиримой ненавистью к людям, поступающим с ними с такою возмутительной жестокостью. Чувства их должны быть озлоблены тем более, что многие из них знают своих отцов, и помня судьбу несчастных матерей, вдвойне понимают ужас своего положения. Ясно, какое влияние могут иметь такие люди на остальных невольников, понятно, что неожиданное для всех пламя пожара может вдруг вспыхнуть на всех концах края, и что рядом с ним начнутся убийства и грабежи, которых свирепость конечно будет ужасна, но будет необходимое последствие крайней неразвитости и, главное, крайних страданий народа. Такой народ может быть идеально кроток, но только до тех пор, пока его не выведут из себя. Мы сказали по поводу восстания вследствие эмансипации, что если бы даже оно было возможно, то во всяком случае осталось бы ничтожным, бесплодным, — но этого нельзя сказать о восстании ради освобождения. Там движением руководило бы чувство мелкое, не могущее вызвать единодушных проявлений сильного энтузиазма, оно могло бы выразиться не иначе, как немногими шайками бродячих негров. Совсем иное мы увидим во втором случае. Тут будут драться из-за великой идеи, из-за священных и существенных прав, тут энергия всего четырехмиллионного сословия будет напряжена тем более, что, в случае неудачи, оно не может ждать пощады. К братьям, ищущим свободы, без сомнения, присоединятся многие из давно свободных, в рядах восставших найдутся люди, способные руководить ими, найдется новый Тусен-Лувертюр и с.-домнигская трагедия снова разыграется со всеми своими ужасами и с еще гораздо большей силой. Никак нельзя сказать, чтобы Эбботт считал эти события мало вероятными. «Судьба невольничества решена неизменно», говорит он: «дай Бог только, чтобы оно не исчезло в море огня и крови.»

И так, вот что такое невольничество, вот его проявления, вот его материальные и психологические последствия. Они неотразимы и для рабовладельца, и для невольника. Их возмутительность не станем больше напоминать читателю, но скажем только, что если бы плантаторы у всех рождающихся в известном сословии людей выкалывали глаза или отрубали какие-нибудь члены, то конечно в минуту сознания внушили бы сами себе непобедимое отвращение. А ведь на самом деле они поступают еще хуже, потому что лишают людей пользования всеми их членами, и закрывают их умственный, духовный свет. В одной речи, по поводу аристократической таксы на хлеб, О’Коннел представил картину благородного герцога, прокрадывающегося в убогий чердак бедной матери семейства, не имеющей возможности насытить детей своих даже достаточным куском хлеба. Благородный лорд тем не менее отымал у ней половину скудной подачки, клал ее в свой карман, и затем предоставлял ей распорядиться остальным. «Картина эта возмущает нас до глубины души», прибавил оратор: «а между тем, не то ли же самое делают наши аристократы, налагая в свою пользу на хлеб таксу, которая удваивает его цену. Это то же самое, но мы на этот вид смотрим спокойно вот уже так много лет». Действительно, вообще, всегда и во всем мы слишком много смотрим на форму — слишком мало на сущность. Один эффектный поступок трогает нас больше, чем миллионы столько же гадких, но менее ярких дел. Мы видели, что рабовладельцы поступают невыгодно для себя в экономическом отношении, легко понять, что они точно также никогда не могут быть счастливы. Требуя от своих невольников добродетелей, которых неспособны обнаружить сами, даже при обстановке несравненно более приятной, которых бы не обнаружил ангел, если бы его поставили в положение невольника, — рабовладельцы естественно почти всегда озлоблены на своих невольников, всегда видят вокруг себя недовольные лица. Неужели так трудно, не скажу понять, но хоть бы заметить, что в подобной обстановке мы не можем быть, никогда не бываем счастливы. Издержки на водворение вокруг себя довольства вовсе не так бескорыстны, как кажутся с первого взгляда, потому что гораздо вернее ведут к счастью, чем лишняя мебель, элегантная лампа, лишняя шляпка или даже известного фасона карета. Ласковое, дружеское обращение с служащими также вовсе не есть подвиг самоотвержения, потому что оно может доставить нам гораздо больше удовольствия, чем любезности с скучными гостями в гостиной. Атмосфера любви и согласия имеет в себе особенную, счастливящую силу, которой благотворное влияние может не ценить только тот, кто никогда ее не испытал. Она может украсить самую бедную обстановку, без нее нельзя быть счастливым, даже среди самой блестящей. Она-то необходима для придания труду привлекательности и плодотворности, и без нее он всегда будет мало полезной пыткой, даже и в том случае, когда человек трудится не из-под кнута, не от голода, не из нужды, а по более сносному побуждению житейской предусмотрительности и нравственных обязательств.

• *
  South and North, or impressions received during a trip to Cuba and the South, by John S. C. Abbott. New York. 1860.
• †
  Не хочу, чтобы невольник пахал мою землю, возил меня, обмахивал меня веером во время сна и дрожал передо мною, когда я проснусь. Не хочу этого даже за все богатство, когда-либо выработанное невольничьими мышцами. Я ценю свободу выше всего на свете, но, как ни дорога она мне, я предпочел бы сам сделаться невольником, чем наложить оковы на другого.