Флота лейтенанты
Хвостов и Давыдов… Возьмите любую книгу по истории мореплавания на Тихом океане, и вы встретите эти имена. Их знают историки, географы… Отголоски необыкновенных приключений и удивительной судьбы давно отзываются в литературе.
Знаменитый русский поэт Державин писал:
Хвостов! Давыдов! Будьте
Ввек славными и вы.
Меж нами ваша память,
Как гул, не пройдет вмиг.
Хоть роком своенравным
Вы сесть и не могли
На колесницу счастья.
Но ваших похождений звук,
Дух Куков и Нельсонов
И ум Невтона звездна,
Как Александров век,
Не позабудут россы.
Что это, неудачное пророчество поэта? Незаслуженное восхваление? Что за этими таинственными словами — «рок», «колесница счастья»? И действительно ли россы не позабыли тех, кого поэт ставит в один ряд с прославленными мировыми мореплавателями и учеными?
Имена Николая Александровича Хвостова и Гавриила Ивановича Давыдова упоминаются чаще всего в ученых трудах. Но до сих пор не написано ни одного увлекательного рассказа о них, не говоря уже о повести. А сюжет для такой увлекательной книги налицо. В этом сюжете, данном самой жизнью, чего только нет! Путешествия в далекие неведомые земли (Америка), плавание по морям, штормы и бури… Переходы тысяч дорог по сибирской и дальневосточной земле, несправедливое обвинение, арест, томление под стражей, побег. Награда или тюрьма? Участие в морских сражениях. Литературное поприще. Слава и обман, всевластие случая, странная гибель, правда и домыслы…
«Ударили по лошадям и поскакали… В Америку»
С чего начать наш документальный рассказ? Начнем, конечно, с путешествия в Америку. С его первых почти строк.
» 1802 год, апрель. В один день, как я с месяц был уже болен, приходит ко мне лейтенант Хвостов и сказывает, что он отправляется в Америку. На вопрос мой, каким образом сие случилось, узнал я от него, что он вступил в Российско-Американскую компанию… должен был ехать через всю Сибирь до Охотска, сесть тамо на судно компании и отплыть в американские ее заведения. Сей случай возобновил всегдашнюю страсть мою к путешествиям, так что я в ту же минуту решился ехать в Америку, и тот же час пошел объявить мое желание господину Рязанову, бывшему главным участником в делах компании. Дело сие не трудно было сладить. По именному его императорского величества указу позволено было морским офицерам, кто пожелает, не выходя из флотской службы и получая половинное жалование, вступать в Российско-Американскую компанию… Желание видеть столь отдаленные края, побывать на морях и в странах малоизвестных и редко посещаемых не позволяло нам много размышлять о собственных выгодах.
Приготовив, таким образом, самые нужные только вещи к путешествию, долженствующему быть столь продолжительным, в 11 часов ночи выехали мы из Петербурга, в провожании всех своих приятелей. За рогаткою простились с ними, сели на перекладную телегу, ударили по лошадям и поскакали… в Америку».
Это произошло в тот самый год, когда Крузенштерн и Лисянский выйдут в первое русское кругосветное путешествие… А так вот, столь прозаично, на лошадях начали Хвостов и Давыдов, и позже так начнет свое путешествие в Русскую Америку Лаврентий Загоскин.
Здесь сразу же мы должны сказать, что с конца XVIII столетия и до середины Х1Х-го существовала Русская Америка, удивительно интересная и заманчивая сторона. В середине века, в 1867 году будет продана царем Александром II за весьма незначительную сумму США (за 7,5 млн. долл., т.е. менее чем за 11 млн. руб.). А тогда это была та Америка, где были русские поселения, русские форты, звучали русские песни, и о которой можно было сказать пушкинскими словами: здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Вот в эту-то Америку и «поскакали» наши путешественники, морские офицеры Хвостов и Давыдов.
Были они молодыми, сильными, дерзкими. Сохранился портрет Давыдова. Какое прекрасное, одухотворенное лицо! Портрет напечатан в книге А.И. Алексеева «Освоение русскими людьми Дальнего Востока и Русской Америки». А Хвостова портрета видеть не доводилось. Может где-то и существует, но напечатанным не встречался. И потому обращаемся к биографиям наших героев, к словесной портретике. Благо, хотя и не густо, но она сохранилась. Это, прежде всего статья адмирала Шишкова, того самого, которого во всех литературоведческих работах склоняют по всем падежам, ругая за его приверженность к старому русскому языку, к архаизмам и за новообразования типа «мокроступы» и нечто подобное. И забывают, что были у адмирала Шишкова и добрые дела, в числе которых поддержка литературных опытов Давыдова, написавшего книгу о путешествии (кстати, Хвостов был его племянником). В редких изданиях затерялись две статьи морского историка прошлого века Ал. Соколова, они тоже сохранили нам черты биографии и облик отважных российских моряков.
«Вообще желательно было бы собрать поболее верных подробностей как об этих, так и о многих других замечательных морских личностях. Доселе наши историки ограничивались только подвигами, оставляя личности или упоминая о них поверхностно. Наступает другая пора, другие требования. Домашние архивы наших моряков, предания и личные свидетельства стариков много бы помогли делу. Помогите, братцы, старину рассказать», — писал Соколов. Итак, сначала не о подвигах, а о личностях.
«Ограничивались подвигами, оставляя в стороне личности»
Николай, — так звал Хвостова Давыдов. Когда они познакомились, первому было 26 лет, второму 18. За спиной каждого их них была своя жизненная биография. И довольно непростая. И поучительная.
Николай Александрович Хвостов родился в семье статского советника Александра Ивановича Хвостова и Катерины Алексеевны Хвостовой, урожденной Шелтинг, 28 июля 1776 года. В семилетнем возрасте был определен на службу в морской кадетский корпус — так начинали многие дворянские дети.
Уже в четырнадцатилетнем возрасте Хвостов был в морских плаваниях, трижды побывал в Англии с русской эскадрой, посланной для охранения английских берегов, участвовал в боевых действиях против французов. Был награжден, получил лейтенантский чин. Однажды корабль «Ретвизан», на котором находился Хвостов, был на краю гибели, о чем он поведал в дневнике, ведшемся в те опасные часы. Биографы обычно подчеркивают, что Хвостов любил отца, мать, братьев, сестер, был необыкновенно привязан к семье. Известен случай, когда он, защищая честь разоренного тяжбой отца, нашел случай встретиться с государем императором, бросился на колени и просил царя обратить свое внимание на бедственное положение родителей. Царь подумал, что офицер просит о его собственной нужде, приказал ему встать, успокоиться. Он распорядился выдать офицеру пособие. Но Хвостов объясняет, что он не за себя просит, а за отца и мать, разоренных долгами. Царь, наведавшись о деле, определил отцу Хвостова тысячу рублей ежегодной пенсии. «Чрезмерная привязанность к родным и беспредельная любовь к славе были двумя главными свойствами его души», — пишет Шишков. Однако, продолжает биограф, как ни много любил он отца своего, мать, братьев и сестер, как ни услаждался благополучием быть с ними вместе, не мог он проводить жизнь свою в покое и праздности, не удовлетворялся обыденностью береговой службы. Хвостов ждал с нетерпением случая, могущего ему открыть путь к какому-нибудь отважному предприятию.
И вскоре случай такой представился. В этот период русским офицерам разрешили поступать — не прерывая службы — в Русско-Американскую компанию. Там были нужны люди, знающие морское дело, грамотные, ответственные, преданные Отечеству. Участником и попечителем Американской компании был камергер Николай Петрович Резанов. Он был наслышан о бесстрашии Хвостова, а затем познакомился с ним и предложил ему ехать в Америку. Путь туда из Петербурга пролегал через Сибирь, до Охотска, а затем на судах — до Аляски.
И в это время как раз происходит встреча лейтенанта Хвостова с мичманом Давыдовым, с которой начался этот наш рассказ.
Они сошлись: волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой…
Это позже скажет о своих героях Пушкин. А Шишков о своих героях сказал: «Свет рая и мрак ада не столь различны между собой». Гавриил Иванович Давыдов был на восемь лет моложе Хвостова, сын мелкопоместных дворян, также закончил морской кадетский корпус. Бывал в плаваниях, в том числе в 1799 году в Англии. Ко времени их встречи Хвостову было двадцать шесть лет, а Давыдову восемнадцать. Хвостов, по свидетельству биографа, «был уже человек развившийся, возмужалый, страстный и притом довольно искусный моряк». Давыдов «был еще юноша, красивый лицом, высокий и стройно сложенный, отлично образованный, немножко поэт, пылкий и влюбчивый, столь же отважный, как Хвостов… Чудно свела судьба, на вечную дружбу этих двух молодых людей, так мало сходных между собой, благословив их на удивительные приключения и отважные подвиги».
Путешествие в Америку? Это сразу же вдохновило Давыдова. И в его душе было нечто романтическое, и он ожидал случая.
«Авось» и «Юнона» уходят в океан…
Они совершили два путешествия на русский Дальний Восток, на далекие берега Аляски.
В первое путешествие ( 1802- 1804) доставили в Охотск из Русской Америки ценные грузы (пушнину) на два миллиона рублей. Во второе путешествие, продолжавшееся четыре года ( 1804- 1807), они, по заданию Резанова, совершили плавание на бриге «Юнона» и тендере «Авось» к южному Сахалину, в залив Анива, где подняли русский флаг. В течение всего плавания вели исследование берегов, изучали быт и нравы местного населения, составили словарь айнов. Вернувшись из похода, они ждали, что их предприимчивые шаги будут одобрены. Но «колесница счастья» дала первый сбой. К тому времени, как они вернулись, Резанова, дававшего им инструкцию (к тому же противоречивую, сбивчивую) не было уже в живых — он уедет в Петербург и умрет по дороге в Красноярске. Напрасно будет ждать русского дипломата, своего жениха калифорнийская красавица донна Аргуэлло (этот сюжет станет основой романов американца Брет Гарта «Консепсьон де Аргельо» ( 1875), русских писателей Ивана Кратта «Великий океан», повести Ю.Качаева «И гневается океан», поэмы А.Вознесенского «Авось»). Хвостов и Давыдов были арестованы капитаном 2 ранга Бухариным, известным современникам своим самодурством. Он полагал, что у путешественников, ходивших на юг, к Сахалину, есть, чем поживиться, вплоть до золотишка. Неведомо было ухватистому начальнику, что бывают у людей иные мотивы и стимулы — не во имя своего обогащения.
Хвостова и Давыдова взяли под стражу, заточили в каталажке. Томительные дни заключения… День, второй, а потом месяц, второй. «Отбирают у них все, даже до одежды и обуви. В продолжение целого месяца поступают с ними бесчеловечным и зверским образом. Они видят, что им определена самая мучительная смерть» (Шишков). От духоты, нечистот и голода. Но моряки не сдаются. Благо, у них нашлись друзья. Задуман побег. Добросердечные люди соглашаются спасти их, презрев собственную безопасность. Хвостов и Давыдов оставляют записки, якобы они опоили стражников опием: так тем легче будет оправдаться. Сходятся в условленном месте. Их снабжают ружьями, сухарями, махоркой. И они пускаются по дебрям, по лесам, болотам и стремнинам в Петербург. «По претерпении многих нужд и бедствий, истомленные гладом, изнемогшие, в разодранном рубище, едва живые приходят в Якутск». Но сюда уже успели прибыть посыльные из Охотска, их задерживают, ищут золото, но находят только сухари. А из Петербурга в это время приходит повеление министра морских сил этих двух морских офицеров нигде не задерживать. Так, наконец, после четырехлетнего плавания, приключений и злоключений Хвостов и Давыдов возвратились в Петербург.
После первого путешествия в Америку они отдыхали два-три месяца. И на этот раз было не до отдыха, положение было бедственным. «Колесница счастья! явно ускользала от наших героев. Моряки попали между Сциллой и Харибдой. Министерство коммерции оправдало Хвостова и Давыдова, хотя не одобрило целиком их действий. Адмиралтейств-коллегия, оправдывая жестокое обращение охотского коменданта Бухарина с мореходцами, вынесла представление «предать лейтенанта Хвостова и мичмана Давыдова военному суду». И, очевидно, спасая лейтенантов от несправедливого наказания, их запросил на театр военных действий главнокомандующий финляндскою армией граф Буксневден. На Балтике шла война со шведами, и уже через несколько дней Хвостов и Давыдов были в деле — в морских сражениях. Казалось, теперь канут они в Лету, исчезнут бесследно. Но и здесь два друга-морехода верны себе, своим характерам.
Перелистаем пожелтевшие от времени полосы «Санкт-петербургских ведомостей» за 8 сентября 1809 года. И не саму газету, а специальное прибавление к ней — реляцию с фронта (не в библиотеках Владивостока, а в библиотеке Академии наук (БАН) а Ленинграде). Не стану пересказывать реляцию — есть особая прелесть прочитать сам документ как он есть, ведь это голос эпохи. Итак, строки из прибавления ( 1808, N 72), 8 сентября.
Реляция с фронта: «заслужили по всей справедливости имя неустрашимых…»
«16 августа 1808 год. Гребная флотилия под командою капитана 1 ранга Селиванова, состоящая из 24 судов, 17 числа направила путь свой … К острову Вартсала, на защиту правого фланга, и содействовать главной флотилии… В 11 часов утра авангард наш, состоящий из 6 лодок под командою лейтенанта Давыдова и кременчугского мушкетерского полка майора Винклера, приближаясь к южной оконечности о.Судсало, обложенного множеством мелких шкер, получил через крейсеров своих извещение, что неприятель более нежели с 46 канонерскими лодками и 6 галерами, пользуясь попутным довольно сильным ветром, идет на всех парусах прямо противу направления нашей флотилии.
Дабы удержать стремление неприятеля и не дать ему выйти из-за мыса на плес, могущий доставить ему наилучший ордер для баталии, авангард наш расположился около небольшого острова и в проливе оного. Шведы немедленно открыли огонь ядрами.
Лейтенант Хвостов и полковник Пшыницкой, командовавшие первым отделением флотилии, долженствующим по диспозиции подкрепляет авангард, тотчас построя линию пошли вперед, и, примкнув к левому флангу авангарда, решились не выпускать неприятеля из узкого прохода, дабы не дать ему обойти наши фланги. В сем намерении суда наши пошли вперед и, выдерживая неприятельский огонь, сблизились на картечную дистанцию не делая ни одного выстрела. Спокойное и мужественное сие движение остановило быстроту неприятеля.
Произведенная потом канонада, несмотря, что суда его шли под ветром, и что весь дым отражался противу наших судов, расстроили его намерение, принудя стать в позицию оборонительную.
Не имея способа в узком проходе действовать всею силою, неприятель между тем, когда он отражен был на правом нашем фланге, повел атаку из другого пролива на левый наш фланг, дабы обойти оной. Капитан 1 ранга Селиванов командировал туда 2-е отделение своего отряда, под командою лейтенанта Мякинина, где находился и старший начальник сухопутных войск полковник Горбунов. Отделение сие, устремясь к неприятелю на всех веслах, при жестоком огне, удержало его также в проливе.
Неприятель, видя повсюду неудачу, решился резервными своими судами прорваться в центре и, пользуясь устилающим наши суда дымом, начал выходить из узкого между островами прохода, дабы построить береговую линию. Полковник Пшыницкой, взяв «канонерские лодки», от 1-го отделения, обратился с оными противу сего прохода и действием из картечи расстроя немерения неприятеля, принудил его бежать, и несмотря на все его последующие к тому покушения, изпровергал их при самом начале.
Первое отделение с невероятной твердостью во все время преодолевая противный ветер, шло к неприятелю и поражало онаго; а равно и второе отделение, имея противу себя вдвое превосходнейшего неприятеля, не давало ему нисколько выиграть места.
В три часа все наши суда были уже в деле под картечными выстрелами; безумолкная канонада превосходила возможность описать ее.
Невероятная твердость духа войск наших и героическое стремление к победе начальников отделений поставили неприятелю, при всем его превосходстве, повсюду непреодолимость, и каждое усилие расстроить нашу линию было мгновенно изпровергаемо.
В 4 часа две неприятельские лодки на правом и левом фланге взорваны посредством бранскугелей на воздух. Ободренные сим храбрые войска наши, закричав «ура», всею линией пошли вперед, причем в глазах всей флотилии еще 6 неприятельских судов были потоплены.
Неприятель в замену оных выдвинул 6 галер. В 7 часов вечера капитан 1 ранга Селиванов, объезжая все отделения, узнал, что остается немного зарядов и что некоторые лодки имея пробоины не могут держаться. Он приказал лейтенанту Хвостову отойти и соединясь со вторым отделением, дабы сформировать одну линию.
Неприятель, пользуясь сим случаем, пустился на всех веслах в атаку, в намерении выстроиться на плесе. Суда наши, выждав неприятельское нападение, подвинувшись также вперед и сделав удар, затопили еще две лодки. Почему он, отойдя в прежнюю позицию, начал прекращать свой огонь; наступившая темнота ночи прервала и самое сражение. Суда наши, отойдя две версты, остановились и 19 чела в 10 часов направили ход свой в Або, дабы запастись снарядами и исправить поврежденные суда. Потеря наша состоит убитыми 45 человек, ранеными Кременчугского мушкетерского полка капитан Чедаев и нижних чинов 68.
Беспримерная храбрость, каковою защищаем был флаг Его Императорского Величества, против вдвое превосходящего неприятеля, коему не уступлен ни один шаг, заслуживает особенную похвалу, о чем отлично свидетельствует Главнокомандующий.
Неприятель в то же самое время отступил за остров Вартсало, имея кроме потопленных и взорванных на воздух множество разбитых лодок, кои оставлены у Сандсало, так что без больших исправлений нельзя им иметь ходу.
Капитан 1 ранга Селиванов, отзываясь Главнокомандующему с особенною признательностию о мужестве всего отряда, превосходно свидетельствует о лейтенанте Хвостове, который оказал пример невероятной неустрашимости, пренебрегая сыплющимся градом картечи и не взирая, что четыре шлюпки под ним были потоплены и из 6 гребцов остался только один, он шел вперед и поражал неприятеля; а равным образом и сухопутные начальники отзывались Главнокомандующему о его мужестве, все нижние чины его превозносят, и вообще где он только появлялся, храбрость оживотворялась. Лейтенант Мякинин, заслуживший предпочтение и оказавший превосходную храбрость в первых сражениях, оправдывает сие о нем мнение при всяком случае. Полковники Горбунов и Пшьшицкой распоряжениями и примером своим заслужили по всей справедливости имя неустрашимых, а равно заслужили внимание лейтенанты: Давыдов, Тутыгин и мичман Трубников.
Неприятельские суда, бывшие в сем деле, по замечанию морских наших офицеров, имели совсем другое построение, нежели канонерские лодки, действовавшие в прежних сражениях.
19 числа в вечеру капитан 1 ранга Селиванов прибыл в Або, и в то же время Контр-Адмирал Мясоедов с протчим гребным нашим флотом занял Оминез».
Реляция с фронта — здесь ни убавить, ни прибавить. И мы видим, что наши флота лейтенанты не затерялись в общей массе, не растворились. В следующую зиму командующий Буксгевден причислил их, в виде награды, к своей свите и велел им возвратиться в Петербург. Оба были представлены к официальным наградам: Хвостов — к ордену св. Георгия 4-й степени, Давыдов — к ордену св. Владимира 4-й степени. Но старая тяжба двух ведомств давала себя знать.
Александр I на сделанное ему представление, с одной стороны, о предании их суду, а с другой — к награде, написал: «Неполучение награждения в Финляндии послужит сим офицерам в наказание…» Так не раз было на Руси — награда обходит достойных.
«И смерть не разлучила вас…»
Вернулись Хвостов и Давыдов с фронта в декабре 1808 года. И Давыдов по настоянию Шишкова берется за описание путешествия. Уже начинает печататься первая книга «Двукратное путешествие в Америку морских офицеров Хвостова и Давыдова, писанное сим последним». И рождается второй том с описанием языка айнов, нравов, обычаев. И впереди описание второго путешествия. И вдруг все оборвалось. Нелепая смерть сгубила наших героев сразу, двоих вместе. В октябре 1809 года оба они трагически погибли на Неве. Как это было? Об этом есть разные версии. Вот одна из них, изложенная Я. Гротом (в примечаниях к стихам Державина).
«Вдруг оба они пропали без вести, а как в это же время американский купеческий бриг прошел без осмотра, при сильном ветре, мимо брантвахты за Кронштадтом и не заявил бумаг, то многие, зная беспоконый дух Хвостова и Давыдова, полагали, что они, по страсти и приключениям, ушли в Америку. Это казалось тем более вероятным, что шкипер американского брига (названный выше Вульф) был приятель Хвостова и Давыдова, оказавших ему услугу в Ситхе. Наряжена была комиссия для исследования дела, но она ничего не открыла». Если верить Булгарину, тайну разъяснил через несколько времени, воротясь Петербург, свидетель их гибели Вульф, который был с ним в роковую ночь, но, опасаясь задержки, промолчал о несчастии своих сопутников; люди, разводившие мост, также боялись ответственности, и бедственный случай остался тайной: тела не были выброшены на берег».
Насколько далеко может зайти фантазия, говорит и такое предположение. «Ходил еще один любопытный слух, конечно, ни на чем не основанный, и потому более забавный, чем заслуживающий внимания, — именно будто знаменитый Боливар (один из руководителей борьбы за независимость испанских колоний в Америке) был не кто иной, как считавшийся погибшим Хвостов» (Из рукописных заметок М. П. Лонгинова. Приведено Я. Гротом).
Вот тогда в «Русском вестнике» в 1809 году были опубликованы стихи Анны Волковой и А. Шишкова на смерть Хвостова и Давыдова. В письме издателю говорилось: «Жизнь их была цепь несчастий, немогших, однако же, никогда поколебать твердости их духа». В стихотворении Анны Волковой, воссоздавшей драматизм случайной смерти Хвостова и Давыдова, как бы ответ на всяческие слухи и наветы, говорилось о глубоком патриотизме «России верных сынов»:
Собирался гром над головами
России верных двух сынов.
Идут поспешными стопами
К реке Давыдов и Хвостов.
Тут рок мгновенно разделяет
Мост Невский — надвое для них:
Отважный дух препятств не знает.
Могли ли устрашить то их?
Нарисовав реальную картину гибели Хвостова и Давыдова, поэтесса размышляет о человеческой памяти:
А вы, судьбы завистной жертвы,
Герои храбрые в боях!
Хотя бесчувственны и мертвы,
Но живы в мыслях и сердцах!
Успехи, радости делили
Вы меж собою всякий час.
В сей жизни неразлучны были,
И смерть не разлучила вас.
Необыкновенная судьба моряков привлекла внимание и русского поэта Державина. Видно, что он читал стихотворения Анны Волковой и А.Шишкова. И знаменитый поэт пишет свое стихотворение «В память Давыдова и Хвостова». В рукописи стихи помечены 24 декабря 1809 года, сперва написаны были рифмованными стихами, после зачеркнутыми и совершенно переделанными. Впервые они были напечатаны в 1816 году, затем вошли в Сочинения Державина (С. Петербург, том 3, 1866, с объяснениями и примечаниями Я.Грота). Из этого собрания сочинений мы и воспроизводим здесь эту оду в честь лейтенантов российского флота. Полностью она ни разу не печаталась в советских переизданиях, хотя достойна этого.
В память Давыдова и Хвостова
Вдыхавшая героям
Российским к славе дух,
Склони днесь к струнам томным,
О Муза! их твоим
И юных двух отважных
Сподвижников оплач,
Что сквозь стихиев грозных
И океанских бездн
Свирепых и бездонных,
Колумбу подражая,
Два раз Титана вслед
Прошли к противуножным.*
Меж гор лазурных, льдистых,
Носящихся в волнах,
И в ночь, под влагой звездной,
По раинам, парусам
Блестящей, — солнца тропы
Преплыв сквозь мразь и жар,
Они, как воскрыленны
Два орлия птенца,
Пущенные Зевесом,
Чтоб, облетев вселенну,
Узнать ея среду,
Три удивляли света.**Там на летучих Этнах,
Иль в чолнах морь средь недр,
Там в нарах, на еленях***,
В степях на конях, псах,
То всадников, то пеших.
Зимой средь дебрь и тундр
Одних между злодеев,
Уж их погибших чтут.
Без пищи, без одежды
В темницах уморенных;
Но вдруг воскресших зрят,
Везде как бы бессмертных.
И Финн и Галл был зритель
Бесстрашья их в боях,
Когда они сражались
За веру, за царя,
За отчество любезно;
Но благовенью в них
Всяк к родшим удивлялся,
Кориоланов зрев.
Всяк ждал: нас вновь прославят
Грейг, Чичагов, Сенявин, Круз Сакен, Ушаков
В морях великим духом.
Но мудрых рассужденье
Коль справедливо то,
Что блеск столиц и прелесть
Достоинствам прямым
Опасней, чем пучины
И камни под водой:
Так, красны струи невски!
Средь тихих ваших недр.
В насмешку бурям грозным
И страшным океанам,
Пожрать не могшим их,
Вы, вы их поглотили!
Увы! в сем мире чудном
Один небрежный шаг
И твердые колоссы
Преобращает в перст. -Родители! ах, вы,
Внуша глас скучной лиры,
Не рвитеся без мер;
Но будьте как прохожий,
Что на цветах блеск рос
Погасшим зрел, — и их
Вслед запах обоняйте.Жизнь наша жизни вечной
Есть искра, иль струя;
Но тем она ввек длится,
Коль благовенье льет
За добрыми делами.
О, так! исполним долг,
И похвалы за гробом
Услышим коль своим,
-Чего желать нам больше?
В пыли и на престоле
Прославленный герой
Глав злых венчанных выше.Хвостов! Давыдов! будьте
Ввек славными и вы.
Меж нами ваша память,
Как гул, не пройдет вмиг.
Хоть роком своенравным
Вы сесть и не могли
На колесницу счастья;
Но ваших похождении звук,
Дух Куков и Нельсонов
И ум Невтона звездна,
Как Александров век,
Не позабудут Россы.
* Прошли к противуножным — т.е. к антиподам — в Америку.
** Три удивляли света — т.е. Европу, Азию (Сибирь) и Америку.
*** Там в нарах, на еленях — особый род саней, нарты.
«Двухкратное путешествие’ Давыдова как литературное произведение
Итак, «Двухкратное путешествие». Два тома, первый из них описание самого путешествия, путевой дневник, второй — описание быта, нравов жителей острова Кадьяк. Нас в данном случае интересует не эта, вторая часть, носящая научно-этнографический характер, а первая, говоря словами Лисянского, «путешественные записки». Это не отчет, не вахтенный журнал, а именно путевой очерк, живой и эмоциональный.
Автор обстоятельно описывает путь из Петербурга через Сибирь в Охотск, а затем морское хождение в Русскую Америку. Повествование ведется от первого лица: здесь и протокольные наблюдения, и живописные зарисовки, и философские размышления, и лирические отступления. Словом, «двукратное путешествие» небезлико почти в каждой своей строке. Оно исповедально, согрето душевным светом, который идет от автора. Характерно, что историческое прошлое дается не как известие или исторический очерк, а как то, что живо в памяти. История пропускается через душу автора. Конечно, прежде всего, это история мореплавателя. «Имея довольно свободного времени, — пишет Давыдов, — мы читали о бедственном состоянии английского корабля «Центавр» под командою капитана Энгельфильда, который спасся с 13 или 15 только человекам из всего бывшего с ними военного и купеческого флота. Хотя подобное нещастие легко могло с нами случиться, однако же, описание сие нас не потревожило. Может быть, оттого, что неохотно вдаемся в размышления о бедствиях другого, когда сами к тому близки». Это уже не просто отчет об увиденном: автор не ограничивается перечислением, описанием фактов, он показывает, как то или иное событие, явление входит в жизнь, воспринимается, стремится найти объяснение многим из них. «Неохотно вдаемся в размышления о бедствиях другого, когда сами к тому близки» — это попутное замечание освещает психологическое состояние героев повествования в часы опасности.
Давыдов упоминает о «мореплавании русских промышленников по Восточному океану». Но это не парадное упоминание. Это своеобразное размышление «сына отечества» о причинах «худого состояния» мореплавания, о том, как их изживать, чтобы «восходить… на степень желаемого изрядства». Такими причинами автор считает и отдаленность земель, и трудность привлечь «искусных в морском знании людей», и дороговизну припасов и снаряжения, и «корыстолюбие частных правителей», и закоренелые привычки, вредное правило «вместо поправления скрывать худое и другие подобные причины». Давыдов раздосадован, что все эти причины замедляют развитие мореплавания на Восточном океане». Зная, что не все примут эту критику, он с гражданственной смелостью упреждает удар: «Таить сии обстоятельства есть то же, что хотеть, дабы оныя не приходили никогда в лучшее состояние».
И столь же правдиво и смело описывает «мореплавание в настоящем его виде», ставя проблему подлинной заботы о развитии мореходства, подготовки искусных в морском деле людей. Стремясь быть не голословным, доказательным, автор приводит примеры несчастий, происходивших от невежества. Вот один из примеров. Одно судно от Камчатки зашло далеко к югу. Алеутских островов все не было. Не зная, что делать и куда идти, мучаясь жаждой, «решились они положиться на волю божию. Вынесли на палубу образ богоматери, помолились ему и сказали, что откуда бы ветр ни задул, то и пойдут с оным.
Через час после полил дождь, принесший им величайшую отраду, и задул южный крепкий ветер, продолжавшийся сряду восемнадцать суток». Не зная, что делать и куда идти, люди предались судьбе, им повезло. А другие от невежества гибли. За невежество крепко достается иным мореходам от Давыдова. Критикует он и действия промышленных людей, не любящих науку мореплавания, не имеющих «никакого уважения к мореходам своим, коих они часто бивали или заколачивали в каюту». И вместе с тем он высоко отзывается о мужестве русских мореходов, этих «новых Аргонавтов», плававших в Америку. Они «достойны гораздо более удивления, нежели бывшие под предводительством Язона, ибо при равном невежестве и недостатках в способах должны проплывать несравненно обширные и немало им известные моря».
Можно назвать эти размышления своеобразными авторскими отступлениями. Иногда они имеют лирический характер. Автор пишет не отчет, не дневник для себя, а книгу и, естественно, ведет в ней живой разговор с читателем. Он то и дело поясняет свое душевное состояние, размышляет о виденном, подводит итог, дает оценку. «Читателю, может быть, покажется странным таковое вступление к путешествию, но я надеюсь получить извинение, когда скажу, что мне было 18 лет, что я начинал только жить в свете и что круг знакомства моего был весьма тесный. Любовь к родным, привязанность к друзьям составляли единственное блаженство моей души. И так разлучась с ними, казалось мне, что я разлучаюсь с целым светом, ибо что для нас миллионы незнакомых? Сильное душевное возмущение не скоро успокаивается. Время укрощает его постепенно».
Или: «Пошел густой, мокрый снег. Итак, надежда наша быть скоро на Кадьяке рушилась. Да не подивится читатель, что я говорю о Кадьяке, как будто о прекраснейшем месте, в котором ожидают нас тысячи удовольствий. Неприятность в холодное осеннее время быть на море и беспрестанно бороться с ветрами и волнами так напоследок наскучит, что самый пустой и дикий остров казаться будет райским жилищем».
Надо сказать, что русской маринистике чужд тон бахвальства, надуманной лихости, развязанности, самолюбования. Ее характеризует содержательность, своеобразная будничная героичность. Героическое начало просвечивает через сдержанность авторского повествования и у Давыдова. Он пишет о невзгодах пути, о преодолении рек, болот, о происшествиях на море, трезво судит о рисковых поступках, которые по прошествии времени «Заслуживают больше имя предосудительной дерзости, нежели похвальной смелости» (рассказ о том, как на байдарке высаживался в непогоду на берег). Его восхищение вызывают люди отважные, проникнутые идеей служения Отечеству (Баранов, Резанов, Шелихов, Хвостов и др.). Рассказывая о себе, о том, в какие переделки приходилось попадать, он как бы иронично улыбается, особенно тогда, когда поступал рисково, надеясь на одну только удачу, на русский «авось».
Большую научную ценность представляет вторая часть «Путешествия», где дано описание жителей острова Кадьяк. Хвостовым был составлен словарь наречия местных жителей.
Несомненно, что молодые русские офицеры, прославившие себя и в путешествии, и в бою, и в литературном труде, подавали блестящие надежды, от них ожидали новых подвигов в будущем. Эту мысль выразил Державин в своих стихах: «Всяк ждал: нас вновь прославят». И если в ранее написанном стихотворении адмирала Шишкова звучала мысль о воле случая («Чего не отняли ни степи, ни пучины, ни гор крутых верхи, ни страшные стремнины, ни звери лютые, ни сам свирепый враг, то отнял все один… неосторожный шаг!»), то в стихотворении Державина тема возводится к философскому размышлению о мимолетном («небрежный шаг») и вечном («Добрые дела»). Державин воссоздает картину подвига «юных двух отважных сподвижников» и на море («сквозь стихиев грозных и океанских бездн, свирепых и бездонных, Колумбу подражая, два раз Титана вслед прошли к противуножным», т.е. в Америку), и на суше, и в злоключениях («Уж их погибших чтут. Без пищи, без одежды в темницах уморенных; но вдруг воскресших зрят, везде как бы бессмертных»), и в боях («и финн, и галл был зритель бесстрашья их в боях…»). Мотив ожидания новой славы сменяется мотивом предостережения перед обычной опасностью: «Но мудрых рассужденье, коль справедливо то, что блеск столиц и прелесть достоинствам прямым опасней, чем пучины и камни под водой». Завершается стихотворение словами о смысле человеческой жизни, о бессмертии деяний:
Жизнь наша жизни вечной
Есть искра иль струя;
Но тем она ввек длится,
Коль благовонье льет
За добрыми делами.
Добрые дела — вот что продолжает жизнь человека: «в пыли и на престоле прославленный герой глав злых венчанных выше». Чтобы оценить, насколько подлинными вышли у Державина Хвостов и Давыдов, можно сравнить это стихотворение со стихотворением, которым он почтил кончину Суворова. В русских мореходах Державин высветил деятельное беспокойство, бесстрашие, мужество, стойкость в преодолении препятствий ради добрых дел.
«О женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!» (из дневников Хвостова).
«Ничто в свете не остановит нас» (из дневников Хвостова).
Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Он действительно немножко поэт. Известны его шуточные стихотворные строчки: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухорских Иванах, нас на «Юноне» мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые…» А его книгу ценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование — ведь погиб он в 26 лет. А Хвостову тогда исполнилось 33 года — возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех духовных сил, зрелости… Кстати, и Хвостов, как и многие русские офицеры — мореплаватели, оставившие после себя путевые записи (И.Ф.Крузенштерн, Ю.Ф.Лисянский, В.М.Головнин, В.А.Римский-Корсаков, Г. А. Невельской), обладал тоже несомненным литературным даром. А может, само богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляла тянуться к перу. И, конечно же, внутренняя тяга к самопроверке, к самооценке, и, не побоимся этих слов, внутреннему самоусовершенствованию. Об этом говорят дошедшие до нас дневники Хвостова. Ал.Соколов в свое время собрал у себя связки писем, дневники, записки, следственные дела к официальным журналам. Увы, все это так и осталось во многом необнародованным. И где сейчас эти архивы? Где-то хранятся или пропали, не дошли до нас. Но давайте заглянем в те свидетельства, которые не канули в Лету, пусть фрагментарно. Ведь прав Ал.Соколов, нельзя ограничиваться только подвигами, оставляя в стороне личности или упоминая о них поверхностно.
В «Морском сборнике», в пятой книге за 1853 год, была опубликована статья Ал.Соколова, в которой приведены некоторые сведения о дневниках Хвостова. Вчитаемся в эти фрагменты.
Автор приводит несколько отзывов Хвостова о Резанове, отмечая их противоречивый характер. Но сквозь критику проступает главное: восхищение неутомимостью русского патриота. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Далее речь идет о трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которые попали русские землепроходцы.» Однако и его терпение начинает останавливаться. До сих пор (писано 22 февраля 1806) он был удивительно терпелив, но нынче, начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския, намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…» Причем, никакие препятствия не могут сдержать Резанова. Ибо, как и у древних, несмотря на все штормы и невзгоды, он знает: плавать по морю необходимо. «Вот человек, — продолжает в другом месте Хвостов, — которому нельзя не удивляться! (писано в июле 1805). Скажу справедливо, что я и Давыдов им разобижены: до сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или лучше сказать страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь. я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо когда сравнили чины, почести, ум, состояние в ту же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничего в свете не остановит нас».
Читатель сразу видит, что здесь Хвостов и Давыдов «разобижены» тем, что в Резанове встретили еще более увлеченного, одержимого, предприимчивого человека, чем были они сами. И далее о Резанове: «Я не могу надивиться, когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас не видел его без дела. Но что удивительнее: по большей части люди в его звании бывают горды, а он совсем напротив, и мы, имея кой-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимает…»
Биограф замечает, что Хвостов начал вести дневники еще с молодых лет, и указывает на довольно интересный дневник, сохранившийся за два месяца 1799 года, когда Хвостов плавал в Англию. Он пишет о вахтенной службе, о круге своих интересов — читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» — то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведенному у нас в 1770 году и потом в 1778. Делает выписки из сочинений короля Прусского Фридриха Великого. Сетует, что собирается учиться по-английски, «да некогда»: служба, вахты. И еще такая деталь: не отказываясь, по всеобщему тогда обычаю у моряков, от пуншей и разнообразных попоек, Хвостов однажды записал в своем журнале, что недовольный креплением парусов, высек нескольких матросов, и сменившись с вахты, «с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался очень пьян».
И здесь же приведены слова самоосуждения, «ожесточение на образ своей жизни». «Вот как проводим мы наше время, или лучше сказать убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях, собираюсь учиться по-английски…» Чего-чего, а самодовольства в этих словах нет.
Ал.Соколов сохранил для нас еще один интересный эпизод из дневника Хвостова. Речь идет об описании морского сражения 11 августа 1799 года. Здесь интересны и подробности, и размышления русского офицера о механизме войны, о ее славе и бесславии. «В 5 часов утра луч солнца, приводя в радость покойного поселянина, живущего на границах, углубленного, во время, когда светило поверх горизонту, над плугом, для насыщения, разграбляющего его беспрестанно народа; в равной радости находится воин, находящийся под страшнейшими Тексельскими пушками, жаждущий выбрать хороший день, чтоб все препятствующее на берегах Голландии разграбить и предать вечному пеплу, не принося тем ни себе и никому прибыли, кроме разорения». Вот философия осуждения войны — насколько она современна в устах человека начала XIX века — гораздо современнее той эйфории, которая свойственна иногда нашему XX веку. «Воин, — продолжает Хвостов, — за то, что все разорено, был награжден, а хлебопашец, за труды и пользу, был беспрестанно притесняем. Я тут же находясь, имел чувствия, сужденные всякому человеку, имевшему в виду у себя неприятеля, однако ж, дивился варварским чувствам, вперенным в нас с самого ребячества. Не имея времени дать волю моим рассуждениям, пожалел о жребии всех толкующих в мире, и пошел наверх… Находясь наверху с моими товарищами, смотрел и старался вникнуть в чувства их. Везде видел равнодушие, что придавало верх моему честолюбию над моей колебимостью. Все мне напоминало презрение к низости и трусости, и, как мне кажется, я невольно всему клялся не быть трусом».
Так размышлял Хвостов не на досуге, в минуты тяжелого испытания. Корабль «Ретвизан» неожиданно напоролся на мель. Мимо проходят другие корабли. А им все, крышка. Позор. И вот дальнейшее описание Хвостова: «Состояние наше весьма несносно! Все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на месте и служим им вместо бакена! Вся надежда наша быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла! В крайнем огорчении своем, мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уж был как полумертвый.
Английский корабль «Америка» стал на мель; сие принесло нам некоторое утешение. Хотя и не должно радоваться чужой напасти, но многие причины нас к тому побуждают: по крайней мере англичане не скажут, что один русский корабль стал на мель, и, может быть, Митчел, без двух кораблей, не решится дать баталии, а между тем мы снимемся и поспеем разделить с ними славу!» Русским морякам все же удалось сойти с мели и принять участие в сражении. Это опишет Хвостов. И, как видим, прорываются у него слова о морской чести, о славе и все это на фоне размышлений о противоестественности войны.
Отчий дом, слава, Отечество… Ну а любовь к женщине? Неужто в этом сюжете такой любви, такого стимула человеческих поступков не присутствует? Нет, была и любовь. Мы уже говорили, что о Давыдове писали как о человеке влюбчивом… Значит ждала его какая-то своя поместная барышня… А у Хвостова в его размышлениях о войне и мире врывается вдруг такое признание:
«В самых величайших опасностях просьба и слезы прекрасных женщин в силах сделать на сердце самого жестокого человека и нечувствительного мужчины такие впечатления, что забудет все окружающие его опасности… Я видел пример тут над собой, входя в нежнейшие чувства души милого творения, забывал несчастия и гибель, к нам приближающуюся. О женщины! Чего вы не в состоянии сделать над нами, бедными!»
Вот и весь «пример над собой». Но ведь здесь надо дать простор романному воображению — и мы увидим, что в жизни Хвостова и Давыдова был и этот «личный элемент» — любовь к женщине. Чувство отчего дома, Отечества и чувство любви — счастливой или несчастной… Не забудем, что рядом с ними существовала — и они не могли не знать об этом — любовь Резанова к донне Аргуэлло, ставшая легендарной.
Хвостов принимался раза три вести дневник, но «все покидал». Он видел вокруг «много любопытного». Дневники диктуются еще и тем, что вокруг много людей, «напитанных злобой», «дышащих смрадом, питающихся одними доносами», и «для памяти не худо поденной запиской поверять себя и их гнусные бумаги для предосторожности».
Дневник и письма Хвостова дополняют наше представление о его друге Гаврииле Давыдове, об их дружбе. «Я во всю жизнь мою не был огорчен, когда прочел твое письмо», — пишет он Давыдову, напоминая, что проехал с ним 16 тыс. верст и «невек почтет себе законом умереть за тебя». А кто знает, может быть, в ту минуту, когда в свой последний миг Давыдов не допрыгнул до баржи и упал в Неву, — не бросился ли Хвостов ему на выручку… По логике характера он должен был так поступить. Впрочем, как и Давыдов тоже. «Сердиться тебе мне запретить нельзя….. «, — писал Хвостов своему другу.
А в дни пребывания на Аляске, в 1803 году, Хвостов записал:
«Гаврило уехал за 150 верст, отсюда с 4-мя байдарками, оставляя меня одного. О Боже! Может ли быть что-нибудь скучнее, как быть одному, особливо когда стоит крепкая, свирепая погода, а тот, кого ценишь, пустился на такое большое расстояние, можно сказать в корыте».
Друзья не раз ссорились. Давыдов обижался на резкость Хвостова, тот — на его флегматичный характер, но одновременно осуждал себя за горячность. Но все-таки дружба выдержала все испытания. Хвостов очень доволен, когда он показывает высокое мастерство, спасает судно в бурю. «Я думал сам с собою: браво Хвостов! Ты умел предузнать, ванты мало вытянуть и проч. Браво! Есть надежда, что со временем выучишься узнавать, что бело, что черно!»
Вот такие были незаурядные личности. И такая незаурядная дружба. И такие незаурядные дела.
…XXX
Это только некоторые штрихи документальных портретов Хвостова и Давыдова, русских морских офицеров, чем-то так близких и дорогих для нас. Чем? Драматичностью судьбы? Несбывшейся мечтою? Юношеской устремленностью к идеалу? Стремлением быть полезным Отечеству? Кто знает, кто знает… Но такие люди притягивают как магнит. Даже несмотря на то, что «роком своенравным… сесть и не могли на колесницу счастья». Ведь колесница счастья и колесница славы — это не одно и то же… Их не забыли Россы…